В московском издательстве НЛО вышла в свет книга Михаила Гробмана «Левиафан 2». Это дневники одного из лидеров московского андеграунда, которые он вел после репатриации в Израиль в 1971 году. Регистрация автором каждого дня, прожитого в Израиле, — это уникальный опыт, который сегодня интересен не только приверженцам современного искусства, но и всем выходцам из СССР, по-разному интегрировавшимся в израильскую жизнь, а также многим еврейским интеллигентам, соблазнившимся мифами о «духовных скрепах» и «русском мире».
Михаил Гробман. Левиафан 2. Иерусалимский дневник 1971-1979. Новое литературное обозрение. Москва. 2019.
Первая часть дневников Гробмана «Левиафан» была опубликована тем же издательством Новое литературное обозрение в 2002 году. Она охватывала московский период жизни Гробмана с 1963 по 1971 год. Книга создавала обширную картину существования «неофициальных» художников и их борьбы за право свободно творить без оглядки на идеологических жандармов и лакейский «Союз художников». Автор дневников представал человеком, который ненавидел тупость и бездарность Системы, который именно своё еврейство хотел превратить в духовную основу нового искусства, но не мог изменить антигуманных законов окружавшей его жизни. Он не мечтал о роскоши и сверхгонорарах. Он хотел дышать. И потому уехал с семьей в Израиль, как только началась массовая алия из СССР.
В сентябре 1971 года в Израиле дышалось прекрасно — особенно в Иерусалиме, где поселились Гробманы. Тут я не могу не заметить, что среди репатриантов 1990-х сложились мифы о сионистской алие 1970-х, которая попала в райские условия и потому приняла Израиль на «ура». Дневники Гробмана, фиксирующие со свойственной ему тщательностью как его мысли, настроения, так и детали быта, восстанавливают реальность того времени и особенности процесса превращения советского человека в гражданина еврейского государства. Сегодня «обыкновенный» репатриант может извлечь из них простейшую истину: восприятие Израиля зависит прежде всего от внутреннего настроя человека, его иерархии ценностей: если для него главное — жить в еврейской среде, вернуться к корням, то он легче переживет неизбежные материальные трудности начального периода и израильтян будет воспринимать как большую семью, а не как классовых врагов. Сказанное давно стало банальностью, но алия из бывшего СССР продолжается и, увы, всё так же банально нытье многих репатриантов, включая интеллектуалов и людей искусства!
В дневниках Гробмана, опубликовать которые он в то время не мечтал, отражена эйфория первых месяцев «абсорбции». 32-летний художник не вспоминает комфортную советскую жизнь (да и какой комфорт мог быть у изгоя советской культуры), он радуется всему: цивилизованному жилью, отсутствию «дефицита», доброжелательному отношению израильтян. О задерживающемся багаже он с тревогой думает не из желания «зажить по-человечески» (в одной из записей он меланхолически упоминает, что у тещи разбилась отправленная в контейнере посуда), а только потому, что должны прибыть его картины и работы товарищей по андеграунду. Из приобретений он перечисляет в основном... русские книги, которые пополняют его великолепную библиотеку. Готовность художника общаться с израильтянами поразительна, поскольку он еще не знает иврита, но очень хочет им овладеть, и потому добивается своего — без ульпанов и особых методик. С такой же мотивацией новый репатриант Гробман воспринимает вызовы на армейские сборы: совсем не в мальчишеском возрасте он осваивает специальность артиллериста!
Характерно отношение Гробмана к учебе его детей в израильской школе. В отличие от многих репатриантов с их советским чванством в отношении «лучшего в мире» советского образования, он всегда говорил, что уехал из СССР, поскольку не мог без ужаса представить, как его дети пойдут в советскую школу. Автор дневников не рассчитывает, что какие-то гениальные педагоги обогатят его отпрысков редчайшими познаниями, — он верит в важность культурной закваски, полученной детьми в семье, и в... здоровое, благотворное влияние отнюдь не элитной израильской среды. Его радует, что дети находят израильских друзей, пользуются уважением среди них, — остального пусть добиваются сами (и действительно без учебы в престижных школах, без протекций сын Гробмана стал сначала боевым летчиком, затем профессором архитектуры, а дочь после выступлений в популярной телепередаче делает успешную карьеру продюсера в Голливуде).
Но, пожалуй, самое интересное — профессиональная интеграция художника Гробмана! Он с первых же дней в Израиле встречается с израильскими художниками, писателями, чиновниками от культуры, предлагает организовать выставки русского авангарда. Последний момент принципиален для Гробмана! Даже в период неустроенности, безденежья у него ни на секунду не возникало мысли о подлаживании к израильскому художественному истеблишменту. Он категорически отказывается участвовать в неинтересных ему выставках, не соглашается отдавать свои картины за бесценок. Гробман независимо держится с самыми влиятельными людьми:
«Встреча с министром связи Шимоном Пересом... Министру понравились два моих пергамента (акварели), я подарил ему свой каталог Т.-А. музея с надписью. Советник Переса всячески намекал, чтобы я подарил министру свою работу, но я ничего не дал, считая это западло».
Гробман был разочарован тем, что в Израиле — свободной стране — искусство зачастую провинциально и не ориентируется на новейшие мировые направления. Его дневники пестрят нелицеприятными оценками самых авторитетных представителей израильской культуры:
«Мы с Иркой были на вернисаже Ш. и Ю. (Гробман всюду приводит полностью имена и фамилии, но я их не указываю, чтобы сегодня избежать возмущенных комментариев. Кому интересно — почитает первоисточник. — Я. Ш.). Художники — говно... Познакомился с преподавателем эстетики М. и его женой, плохой художницей...»
«М. весь погружен в административную работу, и очевидно, что его карьера художника кончена...»
«... Мы были в "Арте" на выставке Н. Г., к его 80-летию... Было битком набито публикой, вся буржуазия, и чиновники, и прочая шваль. Высохший и бледный, как напудренный, маэстро принимал знаки почета и преклонения. Я не подошел из-за обилия восторженных тухлых старичков и старушек. Выставка бездарная, за исключением одной работы маслом 20-х годов, и коммерческая... Это называется выставка к 80-летию? Какая деградация, какое отсутствие ума и чести!»
Сам Гробман в тот момент еще совсем молод как художник. Он полон энергии и желания поднять израильское искусство на более высокий уровень. Он критикует израильских коллег и за неумелое подражание Европе, и за неспособность внести в свои работы еврейскую философию и символику. Гробман противопоставляет местным ретроградам созданную им группу «Левиафан», исповедующую его идеи. Русский авангард он пропагандирует в Израиле как пример создания революционной эстетики, опередившей свое время и позже возродившейся в новом качестве в творчестве «подпольных» московских художников (их содружество Гробман назвал Вторым русским авангардом).
Наступательная позиция Гробмана в израильской художественной жизни 1970-х годов не совпадала со взглядами даже «прогрессивных» интеллигентов из тогдашней алии. Они, несмотря на филиппики против большевистского тоталитаризма, вывезли из страны исхода прежние вкусы и «ценности». Многие из них яростно ругали Гробмана за его нашумевшие статьи против Солженицына, в которых говорилось об антисемитизме писателя и художественной слабости ряда его произведений. Но люди, объявлявшие Гробману бойкот, продолжали жить в черно-белом мире и считали, что если Солженицын пострадал от коммунистического строя, то он во всем неподсуден! Потребность «русских» в культах и культиках видна в Израиле до сих пор...
Скандал из-за Солженицына стал не самой большой драмой для Гробмана. Были у него и более личные проблемы. В своих философско-эстетических метаморфозах он быстро ощутил, что теряет взаимопонимание и с некоторыми московскими единомышленниками, которые, вырвавшись из СССР, не хотели развиваться, двигаться вперед:
«Практически наша близость с В. лопнула, как мыльный пузырь. Он исполнился самомнением за два года, что мы не виделись... Он не стал умнее и образованнее, хотя стихийно талантлив... Он уверен в своем грандиозном взлете в сферах искусства, но боюсь, что картины его могут иметь только коммерческий успех... Он окончательно превратился в "Кандинского для бедных"... Мне неинтересно говорить с ним о серьезном».
Читая дневники Гробмана, вечного оппозиционера, я думал о том, как в начале «большой алии» вчерашние советские «звезды» отталкивали друг друга, надеясь привлечь к себе внимание власти. Помню, как в 1992 году на предвыборном митинге Рабина неприлично суетился знаменитый московский актер, как какой-то мазила преподнес лидеру Аводы его огромный портрет, который заставил бы покраснеть Налбандяна. Я давно не бываю — за профессиональной ненадобностью — на партийных тусовках, но думаю, что на пропагандистских мероприятиях Аводы по-прежнему крутится «великий режиссер», за тридцать лет не научившийся объясняться на иврите, но зато быстро понявший, к чьей кормушке надо пробиваться.
Опубликованные сейчас дневники Михаила Гробмана заканчиваются 1979 годом. Впереди еще много пертурбаций: вырванное с боем признание в Израиле, премии, запоздалые выставки в России, несколько книг стихов, в том числе переводы на иврит, «сложные» отношения с алией 1990-х... Обо всём этом Гробман не так уж много говорит, но наверняка оставил размышления в дневниках. Очень интересно, что там написано!..
