"Там не жили, там умирали"

Во второй части этого выпуска: Как разговаривать с лесом. Рассказы карельского этнографа. Радиоантология современной русской поэзии.«Мои любимые пластинки». Воспоминания о Сухуми.

В разделе Воспоминания – рассказы о писателе, физике, ученике Ландау, узнике ГУЛАГа, Авторе повестей и рассказов о массовых репрессиях и ГУЛАГЕ Георгии Демидове.

Екатерина Лушникова: В 1938-м году кандидат физико-математических наук, сотрудник лаборатории Ландау, писатель Дмитрий Демидов (1908-1987) был осужден на длительный срок заключения за антисоветскую агитацию. Физика обвинили в участии в троцкистском заговоре. После отбытия срока был повторно приговорён к 8 годам заключения. В лагерной больнице познакомился и подружился с писателем Варламом Шаламовым. Реабилитирован в 1958 году. Автор книг о репрессиях и ГУЛАГе «Чудная планета» (2008), «Оранжевый абажур» (2009), «Любовь за колючей проволокой» (2010), «От рассвета до сумерек» (2014). Об отце вспоминает дочь писателя Валентина Демидова, сейчас она живет в США:

– Я помню, как я в классе третьем или во втором села писать папе письмо в никуда. Папа был в лагере на общих работах, а это каторга в каторге. Там не жили, там фактически умирали, два-три месяца был срок. На золотых приисках он работал, отстреливали нерпу на Охотском море, бригады выходили в шторм в море.

Я выжил для того, чтобы это все описать

Они выходили в море на лодке, отстреливали нерпу. Он хотел перескочить из одной лодки в другую и провалился. Они уходили в море на два-три дня. Раз в две недели приходил грузовик с провизией, забирал отстрелянные туши. Отца оставили умирать в бараке, потому что у него была высоченная температура, практически он был почти без сознания. Была жуткая пневмония, он уже практически умирал. И он рассказывал, как он полз. У них у входа в барак стояла бочка с замоченной в воде хвоей, они спасались ею от цинги. И он полз к этой бочке и эту хвою ел. Этой хвоей спасся. Как он говорил: «Я выжил для того, чтобы это все описать».

С Варламом Шаламовым Георгий Демидов познакомился и сблизился в лагерной больнице «Левый берег» на Колыме. В это время Шаламов работал фельдшером, а Георгий Демидов служил в рентген-кабинете. После освобождения они встретились в Москве, оба писали о Колыме, но осмысляли пережитый опыт по-разному.

Валентина Демидова:

– Я слышала их разговор, когда меня папа взял с собой к Шаламову. Один раз я там была, их спор был в самом разгаре, они уже много в письмах ругались, спорили. Когда там они вдвоем спорили, Шаламов говорил, что таких, как ты и я, прошедших все это, выживших и умеющих об этом написать, – единицы. Было время 60-х, еще никаких надежд не было, что когда-нибудь вдруг возьмет все и рухнет. И поэтому не надо тратить время, размазывать все по страницам, а надо факты, факты и факты.

Шаламов ставил отцу в вину, что он писал об урках

Они встали напротив друг друга за столом, оба высокие, пунцовый прямо папа стал, тот против него. Папа говорил, что мы там были, и что там были люди, которые любили, дружили, ненавидели, все это были люди — это была жизнь, такая или не такая: «Не писать о людях и об их чувствах я не могу, они там были».Шаламов еще ставил отцу в вину, что он писал об урках, они были там своими, конечно, они были бригадирами, надсмотрщиками, жили, как говорят, не худо, не бедно.

Я знаю, что Варлам Тихонович считал, что это вообще не люди, о них вообще писать нечего, не нужно тратить на них ни силы, ни время, ни талант. В больнице «Левый берег» на Колыме Шаламов был безусловным авторитетом, а тут вдруг он, любитель. Какой он писатель? Никакой он не писатель, поэтому можно ему указывать: ты должен делать это, ты должен делать так. Шаламов был профессионал, и папа это признавал. Он ему писал, что ты литератор, а я любитель. Папа был совершенно не уверен в своем таланте. И он очень сомневался, очень сомневался. Поэтому он и давал читать свою прозу всем своим знакомым. Я ему говорила: «Папа, не надо бы налево и направо». Он отвечал: «Но мне нужно, чтобы люди читали. Я не понимаю сам то, что я пишу, мне надо знать, как это, доходит, не доходит, интересно, неинтересно».Он ручкой писать не мог, у него были разбиты на рудниках пальцы и отмороженные, ручку он держал плохо, он стучал на машинке

В 1980 году в квартирах Георгия Демидова, его дочери и друзей прошли обыски: все рукописи, повести, рассказы, воспоминания были изъяты сотрудниками Комитета государственной безопасности.

Валентина Демидова: Изъято было все, не осталось ни одной строчки. У меня есть протокол обыска на восемнадцати или двадцати страницах, есть копия протокола обыска: «Папка на окне серого цвета. Со страницы 154 со слов «Он пошел...» до страницы такой-то, слова такие-то». То есть очень подробная перепись того, что было изъято. Следователь говорил отцу, что зона, лагеря, об этом уже очень много литературы, уже все знают, никакого секрета вы не открываете. Отец сказал, что самая главная претензия к нему — это описание Голодомора. Голодомор был страшный. Они из деревни пошли в город, а было минус 20, была страшная зима, лютая. В Деревне не было никакой еды.Шли с детьми, это было ужасно. Последние три странички — это зима 1932-33 года, он там описывает, как он бежит в университет и видит на лестнице лежащую женщину, она была уже мертвая, но прижимает к себе рукой ребенка, еще живого, она успела с себя стянуть какие-то кофты, что-то на этого ребенка натянуть. Он тянул ручку, он даже не мог говорить, губы шевелились: «Хлеба». Отец говорил: «Какой хлеб, когда крошки не было в кармане, ничего нигде ни у кого». Они же тоже жили так. На вокзалах, он мне говорил, лежали штабелями. Когда в Харькове люди утром выходили на работу, в подъездах лежали трупы умерших, которые ночью пытались заползти внутрь, хоть куда-то от этого холода.

Каким же дураком я был в молодости, как горячо я верил в эти пятилетки, с горящими глазами. Это надо же было быть таким идиотом

Мы с ним не обсуждали Советский Союз. Он был абсолютным противником этой страны, он считал, что это все, все эти режимы — это абсолютно зло. Хотя он мне рассказывал: «Ты знаешь, каким же дураком я был в молодости, как горячо я верил в эти пятилетки, с горящими глазами. Это надо же было быть таким идиотом». У нас с ним был разговор, наверное, месяца за два до его смерти, а осенью, по-моему, 1986-го вышел фильм Абуладзе «Покаяние», и отец был совершенно потрясен. Он ходил на этот фильм, он его смотрел, по-моему, 8 раз. Я приехала в Москву, он в это время был в Москве, он говорит: «Завтра идем смотреть фильм». Я говорю, что я его видела уже. Он говорит: «Что значит видела? Его надо смотреть и пересматривать». Когда мы вышли из кинотеатра, он просто, идя рядом, вслух раздумывая: «По-видимому, можно просить вернуть рукописи».

Он умер в феврале 1987 года. Уходил из жизни в очень тяжелом состоянии, депрессия у него была: «Ты знаешь, вся жизнь впустую, ничего им не было нужно». И все повторял слова Пушкина: «Угораздило же меня такого талантливого родиться в этой стране». А я через месяц написала письмо на имя Горбачева, бросила в Харькове на Главпочтамте, стоял такой большой ящик, было написано «Для правительственной почты». И ждала два месяца, ни ответа, ни привета. Я написала повторно письмо уже на имя Александра Николаевича Яковлева и отвезла прямо на Старую площадь к нему в секретариат. А через какое-то время раздался телефонный звонок, я была дома, я болела, я взяла трубку и мужской голос сказал: «Валентина Георгиевна, вы, наверное, меня не узнаете?». Меня как током ударило. Я бы этот голос узнала из тысячи голосов — это был тот гэбист, который у меня с обыском был. И он говорит: «Тут сумка, она достаточно тяжелая, вы вряд ли сами сможете ее взять у нас. Можно я вам принесу?». Я говорю: «Можно. Вы же тут брали, сюда и несите». И он принес.

Далее в программе:

"Как разговаривать с лесом". Заметки карельского этнографа.

Музей имени А.Ройтбурда

Радиоантология современной русской поэзии. Литературный дебют. Стихи одесского художника Александра Ройтбурда.

...Ты меня на рассвете разбудишь

И бесшумно уйдёшь по-английски,

На ходу поправляя причёску.

Буду спать я на узкой кровати

И не знать, что разлюблен тобою,

Одолеет меня летаргия,

Не проснусь ни сегодня, ни завтра,

Не проснусь через месяц и боле…

«Мои любимые пластинки». Воспоминания о Сухуми журналиста Беслана Кмузова