С восторгом, но без таланта: как нас в детстве учили музыке

У кого-то это было хорошо, а у кого-то – очень плохо, из-под палки или бегом. Кто-то заливал клавиши пианино клеем ПВА, а кто-то мчал на очередной урок с радостью и вприпрыжку. Кто-то после окончания музыкалки к инструменту больше не притрагивался, а кто-то иногда поигрывает, и ему нравится. Кто-то же начал любить и понимать музыку только уже будучи взрослым. Мы попросили наших читателей рассказать о том, как их в детстве учили музыке. Большое спасибо всем, кто поделился своими историями.

Меня в детстве учили музыке с воем, муками и ненавистью. К восьми годам я два раза разбивал скрипку об стену в щепки; мне покупали новую и с гордостью говорили знакомым: «У нашего Яшеньки артистический темперамент!» В результате к пятому классу я начал попадать в больницу перед каждым концертом. При этом я мечтал играть на саксе и по ночам притворялся, что импровизирую часами перед окном, но сакс – это же не интеллигентненько. (Jacob О.)

Я была вундеркинд и одновременно обожала пианино и ненавидела, конечно. Когда в четвертом классе меня показали играющей «Пассакалью» по телевизору, вся школа потом бегала за мной хвостиком, и это было охрененно. А вставать играть в пять утра, а потом засыпать на сольфеджио – не охрененно. Музыкант из меня, как из многих вундеркиндов, вышел средний, и это больно. Лучше бы было, если бы меня просто учили любить и играть музыку и к звездным рейсам не готовили. (marinaria)

С восторгом, но без таланта. Лет в семь меня со скрипом взяли на фоно, но после первого же полугодия учительница, отмазавшись изменениями в расписании, поставила нам время занятий, несовместимое со школой и реальной жизнью. Пришлось бросить, но учебники у меня остались, и теорию музыки я познавала на в хлам расстроенном домашнем пианино сама. Выучилась очень сносно читать с листа, многое поняла про гармонию, но, конечно, никакой техники, кроме скоростного барабаненья по клавишам, не случилось. В двенадцать набралась мужества, взяла маму за руку и повела в музыкалку. Меня взяли на курс академического вокала, и я была самая трудная, но старательная ученица. До универа, пять лет, три, иногда четыре дня в неделю, со сделанной домашкой и трепетом в сердце. Слух так и не отрос, мало того, когда родился сын и я мурлыкала какие-то вещи из программы как колыбельные, мне снилась учительница сольфеджио, прекрасная женщина, она говорила мне во сне: «Оля, не смей петь ребенку вокализы, угробишь слух!» (Olha Sudak)

В детстве я мечтала петь в опере, но родители сказали, что для этого нужен голос, а у меня его нет. Поэтому я училась играть на фортепиано. Терпеть не могла гаммы и этюды, перекладывала пуговицы из одной кучки в другую (первый раз сыграла – переложила, потом второй – переложила вторую, осталось еще восемь…) и рыдала. За несколько месяцев до выпускных экзаменов в музыкалке объявила преподавателю по фоно, что хочу поступать дальше, чем шокировала и эту прекрасную женщину, и всех окружающих, и себя. Потом и в музучилище (куда поступила против воли родителей), и в консе ловила себя на мысли, что не очень понимаю, как тут оказалась. Хотя, конечно, случались и «вдохновенные» моменты, но ощущение, что это все происходит не со мной, не проходило. А потом, уже забросив музыку, я нечаянно пошла заниматься вокалом, для себя. Это было круто. И важно. Но это уже другая история. (Юля Мильчакова)

Встретила лет в шесть девочку во дворе, потом еще раз встретила, потом мамы телефонами обменялись, а потом она стала играть на флейте в трубку, в гостях, везде. Было невозможно не захотеть тоже, так что в моем случае уговаривалась мама, а не я. Меня привели в музыкалку, и там мне нравилось примерно все, включая ужасающее всех сольфеджио, поэтому после 9 класса я махнула ручкой общеобразовательной школе и ушла в музколледж, не оборачиваясь. Драмы в этой истории не будет: та самая девочка закончила свой творческий вуз в том году, а я в этом – консерваторию. Крепко дружим по сей день, уже из разных городов. Никто не ожидал, конечно, таких поворотов: ее отдали на флейту, чтобы астму лечить, а меня – потому что ну подружка же играет, тоже хочется. А потом мы вдруг взяли и выросли в музыкантов. Сейчас я ужасно радуюсь, когда ко мне приходят учиться взрослые с негативным опытом школы из детства: люблю сообщать людям, что с ними все хорошо, и показывать, что музыка – это очень круто на самом деле. Потому что в травмах детства не она виновата, а какие-то более прозаические обстоятельства. (Анна Брюсова)

Меня в свое время, как ребенка из типичной интеллигентной московской семьи, отдали учиться в музыкалку, и я ненавидела это дело всеми фибрами и жабрами. Но бросить или прогуливать даже не возникало мысли, я была девочкой послушной, говорить «нет» научилась лишь недавно. При всей моей внешней флегме ненависть все же проявлялась – я называла пианино «комод с белыми зубами» (почерпнув сие прекрасное из рассказа какого-то деревенщика), однажды изрезала клавиши ножом. При этом у меня хороший слух (виолончельщица хотела взять меня к себе), петь я всегда любила, диктанты по сольфеджио писала хорошо, но – зачем, зачем все это, да еще в объеме такой пахоты? Еще эти ненавистные занятия летом – на даче, на нарисованной клавиатуре. В общем, у меня стойкое ощущение, что отдавать ребенка на эту каторгу стоит, если только он действительно очень одарен и сам жаждет учиться и впахивать. А «для общего развития» – идите на х*й, пожалуйста. И да, научиться слышать звуки фортепиано не с содроганием, а с удовольствием я смогла лет через десять после окончания школы. (Мария Пастухова)

Был у моей бабушки двоюродный брат – добродушный скрипач Аркадий Петрович с солнечной, южной, винной фамилией Мушкат. Однажды – мне было года четыре или чуть больше – он зашел в гости, и бабушка попросила его оценить музыкальные дарования своего единственного внука. Не помню, как проходил экзамен, но… Тактичный дядя Аркадий ничего не стал говорить обо мне и моих талантах, о неидеальности слуха, о том, что не растет в нашей семье ни новый Святослав Рихтер, ни второй Менухин. Он сказал только: «Пианино можете продавать». (Модест Осипов)

Ненависть без вариантов. К тому же у меня нет слуха музыкального. И только дикими стараниями и мучениями я училась на четверки. Как только появилась возможность – бросила. Промучилась шесть лет. К инструменту с тех пор не подходила. (Ия Белова)

Долгое время музыкальная школа была моим спасением, вариантом бегства от реальности. После, благодаря ей, я из девятого класса школы сбежала в музпед, с пятым курсом которого музыка закончилась. Играть – очень круто. Но не проще ли было поменять школу классе в седьмом и отправиться в спортивную секцию? (Avgusta Tentler)

Однажды в детстве я увидела, как перевозят рояль, и сказала папе: «Какой красивый инструмент» (имея в виду ровно то, что сказала: «Какой красивый инструмент»). А папа решил, что я хочу на нем играть. Он тут же купил мне пианино и отправил меня в самую крутую музыкальную школу-интернат, где учились всякие вундеркинды и дети музыкантов… они занимались музыкой лет с двух, наверное… Я не устаю благодарить Аллаха и Иисуса за то, что ни одному репетитору за все годы учебы игры на пианино так и не удалось обнаружить у меня никаких музыкальных способностей и слуха. И я таки поступила в художественную Академию и занимаюсь тем, чем и хотела заниматься, любуясь в пять лет красотой дизайна рояля, а не его звучанием. Не скажу, что я прямо страдала в музыкальных школах, но мне было скучно, безразлично и еще обидно немного, что я не занимаюсь тем, чем хочется. Хотя, конечно, сейчас мне приятно иногда поиграть любимые мелодии, как бы ужасно это ни звучало. (Tamilla Gamza)

Моя мама была директором музыкальной школы, поэтому шансов отказаться у меня не было. Я ненавидела музыку лютой ненавистью. Ситуация осложнялась тем, что еще мне приходилось проводить там 4-5 часов каждый день, ждать маму, слушать, как «Савка и Гришка сделали дуду» через стену и наблюдать истеричные разборки педагогов в кабинете директора. Там ежедневно разыгрывались сцены из «Театрального романа» Булгакова. Способностей у меня не было никаких, слуха тоже, зато был зычный голос с широким диапазоном, я перекрывала по децибелам весь хор, и дирижер просил меня не петь, единственное утешение. Учительница по фортепиано через 10 минут урока с воплями: «Я не могу больше!» – вылетала из класса и неслась курить. Они были и остаются лучшими подругами с матерью, и вот это «почему ты не хочешь поздравить свою учительницу с днем рождения» я слушаю уже 30 лет. Музыкальную школу я закончила, за пианино ни разу не села, музыку не слушаю настолько, что в машине по радио слушаю только новости. По иронии судьбы моя дочь решила стать музыкантом, и на сегодняшний день довольно уверенно идет по этому пути, так что сейчас я еще могу наблюдать, какая колоссальная разница между добровольными и принудительными занятиями музыкой. Не надо так. (Лидия Чарышникова)

Дома всю жизнь был рояль – здоровенный, не концертный, но и не салонный. Немецкий Bechstein, лет ему было больше ста, на нем играли все понемногу. То есть изначально его купили бабушкиной сестре, которая выросла в профессионального музыканта (Ленинградская консерватория, все вот это), но она уехала в Америку, а рояль остался. Так вот, когда я еще ходила под этот самый рояль пешком, меня взяла под свое крыло бывшая учительница моей мамы, и лет с трех я была при музыкалке как бы в подготовительном классе. Первое воспоминание – мне года три, наверное, – как я сижу перед пианино и восклицаю: «А! То есть белые ноты (целые доли, в смысле) длинные, а черные – короткие?» – и учительница, со вздохом: «Ну наконец-то». Лет до десяти на самом деле я особо не понимала, что я там делаю – ну, музыка, ну, занимаюсь иногда, а с одиннадцати конкретно проперло. До этого еще хотелось все бросить, на что родители спокойно говорили: «Без проблем, но с Натальей Львовной (учительницей) сама об этом говори», а я ее любила и не хотела расстраивать. Хор у нас был крутой, учительница хора – такой человек-вечный двигатель, были поездки, выступления, полный восторг, горела своим делом. А учительница сольфеджио немного не от мира сего, болтала с нами про теорию относительности и дзен-буддизм, в итоге финальный экзамен мы написали черт-те как. Я на полном серьезе (закончив музыкалку в тринадцать) думала уходить из школы после девятого и идти в музучилище, но мы переехали в Израиль, а местная учительница брала втридорога и была той еще мегерой, так что все постепенно слилось. До сих пор играю те два с половиной произведения, которые остались в памяти. (Яна Никульчева)

Меня учили музыке старательно, во времена моего детства это была обязательная часть программы для любой приличной семьи. Неважно, были задатки или нет, давалось это ребенку или через тернии гоняли не пойми к чему. Надо – и точка, потом спасибо скажешь, когда в компании сядешь и сыграешь. Не довелось. Почти четыре года мучений, страданий, переживаний при обостренном уже тогда ощущении ответственности (представь, как влетит твоему педагогу за неудачный отчетный концерт! Ты понимаешь, что мама будет очень из-за этой двойки расстроена?). При этом никаких особых талантов во мне не открылось. В начальной школе меня тянуло к астрономии и прочим просторам для исследований. Поэтому своей очереди в музклассе я ожидала, уткнувшись в соответствующую книжку. В результате верх понимания проявила преподавательница. Так и заявила родителям – не мучайте ни меня, ни себя, ни ребенка, не нужна ей эта музыка! К слову, слушать классику осознанно я стала только ближе к двадцати и продолжаю до сих пор. О прощании с фортепиано не жалею ни секунды. (Nina Argutinskaya)

На пианино играла старшая сестра, и я, конечно, захотела тоже. Но это оказалось не так здорово, как казалось. Самое приятное было хор. А скучнейшее сольфеджио и специальность я очень не любила. Строгую преподавательницу – высокую, худую, с костистыми пальцами – я боялась до дрожи. До сих пор помню, как она играла, постукивая длинными красными ногтями по клавишам. Каждый год после летних каникул я прогуливала часть занятий, заявляя, что расписания в музыкалке еще нет. Бросить ее не позволялось – раз начала, надо закончить. В восьмом классе я сильно заболела и провела весь год на домашнем обучении. Когда в девятом вернулась в обычный класс, заявила родителям, что надо нагонять школьную программу, и музыкалку дополнительно я не потяну. Так удалось освободиться. Петь, кстати, я люблю до сих пор. (Галка Ладейщикова)

У моей мамы была интересная история. В музыкальную школу ее не приняли, но бабушка, которая мечтала обучаться музыке, но не имевшая в детстве возможности, во что бы то ни стало решила, что маме надо учиться. И тут про это узнала пациентка дедушки – учительница музыки. Дедушка был врач-ухогорлонос, а у этой учительницы были проблемы со слухом. Она предложила подготовить годик маму к музыкалке. Ее родители согласились. Мама в итоге прозанималась пять лет. Занимались они дома, для этой цели специально было подарено пианино. Один раз, во время урока, в гости пришел дедушкин друг, который в свое время проучился три курса в Московской консерватории, потом бросил и поступил в Казанский мед. Они с бабушкой сидели на кухне, пили чай, мама в комнате занималась. Друг прислушался и сказал бабушке – послушай, может не стоит мучить ребенка? Не ее это. Бабушка прислушалась и поняла, что играет учительница, о чем сообщила гостю. Говорят, его еле удержали от того, чтобы не ворваться в комнату и не прогнать ту даму. (Darya Akimova)
О, помню, словно вчера: мне шесть лет, мы с бабушкой гуляем рядом с местным ДК, до меня доносятся звуки музыки. Я надкусываю сочную грушу дюшес, которая, предчувствуя неладное, заливала меня то ли соком, то ли слезами, пачкая подбородок. Я уверенно сообщаю бабушке, что хочу играть на рояле. Сама. Понятно, в семье, где рояль открыт и на нем играют, нежные родственники радуются такому самостоятельному желанию ребенка. Ребенок тоже радуется, но очень скоро понимает, как ошибался… Годы ненавистных занятий, за которые я не добилась ничего. Апофеоз пианистической карьеры – пьеса «В курятнике», до сих пор ее помню, наверное, даже сыграть смогу. Вообще я упорная и люблю добиваться, но тут отвращение пересилило. Несчастная мама искала мне хороших и нежных учителей, потому что скоро стало понятно, что школьная училка, истеричная бледная немочь, ничему научить не может, но было уже поздно. Помню, как я сочувствовала своей учительнице, которая преподавала в Консерватории и учила талантливых и мотивированных. Жалко было всех: тогда было жаль учительницу, которая старалась, жаль себя, сейчас очень жалею маму, которая с трудом находила деньги на эти занятия. А ведь с ними было совсем плохо. В пятом классе я прошла по конкурсу в эрмитажный кружок, который стал моей отрадой, и музыка закончилась. Я любила Эрмитаж с той же страстью, с которой ненавидела музыку. Когда мне было уже за тридцать, моя ученица отвела меня к преподавателю вокала. И стало все хорошо. Жаль, я забросила занятия, но хочу начать снова. В общем, родители, пожалейте всех: не приносите жертв тем богам, которым ваши дети не хотят или не способны служить. Подумайте обо всех, в том числе и о себе. (Volftsun Olga)

Меня особо никто не спрашивал, поэтому взяли и отдали в музыкалку на фортепиано. Я очень не любила сольфеджио, но обожала хор и сам инструмент. Переигрывала ноты старшей сестры, старательно, но тупила над своими и злилась. А еще когда к сестре приходили подруги и пели, а она им аккомпанировала на фортепиано, это было волшебно. Я хотела уметь так же, но потом не срослось – настала середина девяностых, музыкалку закрыли и перевели в корпус СОШ, а за уроки стало нечем платить. Но с тех пор я пою с удовольствием и верю в то, что у меня есть слух. (Алла Арифулина)

Мне было шесть лет, и к нам домой год ходила учительница музыки. Приятная дама с собачкой. Собачка Пинча – это было самое прекрасное в занятиях, точнее, после них. Слуха у меня особо нет, ноты научилась разбирать и развлекалась этим несколько лет. Приглашала домой одноклассниц, послушать, как я играю, они тоже хотели научиться, в итоге чуть пианино не сломали, колотя по клавишам втроем. (Мири Цук)

Не понимаю тех, кто музыкалку вспоминает с ненавистью и отвращением! Когда мне исполнилось шесть, мама стала думать, куда бы меня записать, на танцы или на музыку. А в это время теплым весенним днем (по-моему, это был май, так как во дворе все уже зеленело) в наш детский сад пришли молодые лучистые добрые женщины: одна играла на пианино, а другая на скрипке. Та, что со скрипкой, показалась мне очень красивой. Они вместе сыграли «Перепелочку» и «Сурка» Бетховена, предварительно рассказав, о чем эти произведения. А дальше попросили всех детей, желающих так же научиться играть, подойти на прослушивание. Образовалась огромная очередь – хотели ВСЕ! После прослушивания каждого хвалили и говорили молодец, а мне и еще одному мальчику Саше выдали открытку с приглашением на экзамены по классу скрипки в музыкальную школу. До сих пор помню эту открытку: там была фотография рыже-коричневой собаки с длинными висящими ушами и кудрявой шерстью на фоне огромного количества зелени. Вернувшись домой из садика, я маму поставила перед фактом, что буду играть на скрипке. Так мы оказались в музыкальной школе. После экзамена (я его прошла на отлично) мама подошла к педагогу и спросила: “Как вы у нее нашли слух, ведь она не попадает ни в одну ноту?” А я и правда пела так, что у всех уши вяли: говорила на одной ноте вне тональности звучащего аккомпанемента. На что Ольга Федоровна, так зовут этого педагога, ответила, что у них есть свои методы. Через полгода обучения на скрипке я запела по нотам! В течение этих девяти лет, что я ходила в музыкалку, было много всего: и скандалы, и участия в отчетных концертах, и угрозы мамы, что если буду плохо заниматься, пойду работать вот сюда – и показывала на эти жуткие огромные серо-черные окна с решетками фабрики Клары Цеткин, где женщины в страшных серо-синих халатах снимали и надевали чулки на двигающиеся металлические ноги конвейера, – и подростковое отрицание всего на свете, и радость музицирования, двойки за невыполненные д/з и гордость, что моя фотография висит на доске почета с названием «Наши отличники» (кстати, сейчас снова мое фото красуется на огромном стенде «Наши лучшие выпускники», который подготовили к юбилею ДШИ). Но я никогда в детстве не представляла себе жизнь без скрипки! Она была моим продолжением, моей неотъемлемой частью. После окончания я решила с головой уйти в хоровое дирижирование, потом вокал, в консерватории училась по специальности артист музыкального театра. За плечами красные дипломы музыкального училища, Нижегородская государственная консерватория имени М.И. Глинки, работа в театре, участия и победы в конкурсах. Далее – сольная концертная деятельность, цикл авторских программ на радио, а с прошлого года я вернулась в свою драгоценную музыкалку, чтобы учить детей петь и влюблять их в настоящую музыку. У меня уже есть звездочки! Я бесконечно благодарна всем своим педагогам и маме, что они не отступали ни перед какими трудностями, что я не бросила музыкальную школу, как делали многие мои сверстники. Благодарна за свою профессию, за то, что я стала музыкантом, за любовь к музыке! (Anastasia Prokhorova-Pyakshina)

Ко мне приходил домой учитель фортепиано, когда родители были на работе. Маститый такой, важный дядька. И вот я поставила чайник, и вдруг пришел он. А чайник у нас был оригинальный. Это была джезва (типа большой турки), которая ставилась на электрическую плиту и одновременно в нее совался кипятильник, видимо, для быстроты процесса. Учитель пришел, и мы пошли заниматься. А чайник-то на плите, с кипятильником. А мне неудобно сказать, что чайник. Я играю, перестаю играть и прислушиваюсь, как он там. Учитель: играй-играй. Я продолжаю играть, потом опять остановилась и слушаю. Учитель: играй-играй. Так я спотыкалась еще несколько раз, потом все-таки сказала: у меня там чайник. Ну иди выключи, говорит. Я пошла на кухню. То, что я увидела, было настолько ужасным, что я заорала диким голосом. Прибежал учитель, схватил раскаленную ярко красную джезву с расплавленным внутри красным кипятильником и сунул под воду. Спас меня. А я думала, что все, катастрофа. (Ксения Наумова)

Меня в детстве отвели к маминой подруге, преподавательнице пианино. Она меня внимательно изучила и сказала родителям: «Не мучайте ребенка.» А в школе у меня с учительницей музыки была договоренность, я никогда не пою вслух на ее уроках, а она мне автоматически ставит пятерку каждую четверть. (Rimma Iontel)

Бросила пиванину. Потому что не давали играть джаз. «Сначала научись». (Jekaterina Tšernõšova)

Купили мне скрипку, и я ходил в музыкалку. Как стал постарше – начал прогуливать. (Ilya Seydaridi)

Поначалу как обычно, а потом началось: игры в «растим гения», играть от забора и до обеда, туалет – нет, время не пришло и т.д. Выпустилась с отличием и… почти на 20 лет забросила. Сейчас пишу музыку. Но как музыкант – ноль. Какой-то внутренний протест. (Al Jentarix)

Я ровно один раз проигрывала дома все произведения перед тем, как идти в музыкалку. Просто чтобы вспомнить, что у меня там по плану. И каким-то образом умудрялась еще неплохо сдавать экзамены и даже в концертах участвовала. Не то чтобы я не любила музыку, я не любила всех этих злых и душных теток с начесами из музыкалки. У меня живот сводило спазмами от этой учебы. После окончания музыкалки даже не притронулась к фоно. (Natasha English)

Поступала я в 6 лет в музыкалку по своему желанию. Это желание отбили где-то за год, но мама с бабушкой бросить не дали. Я бастовала. Лишали всего – мультиков, прогулок, сладкого. Помню, однажды просидела за инструментом пять часов, ни разу не нажав ни одну клавишу. А летом перед выпускным классом сломала обе руки. Гипс сняли – тонкие синие ручонки. Мама сказала, что если не буду играть, подвижность не восстановится. И я, троечница из жалости, сдала итоговый экзамен по специальности на 5. Мне даже предложили остаться еще на год – были в шоке от того, что я, оказывается, не совсем тупая. Но я отказалась. Было ощущение, что я отсидела и меня наконец-то выпустили. (Ольга Кузнецова)

Меня учили совсем недолго, и мне нравилось, но я не делала домашних заданий, и меня заставлять не стали. И я до сих пор не могу простить родителям, что не стояли над душой и не заставляли. Очень жалею, что не было в детстве уроков музыки и сольфеджио, чья завораживающая красота настигла меня лишь во взрослом возрасте. (Ирина Головинская)

Мне повезло с преподавателями. Аккордеон, модный тогда! Я хвостом ходил каждое лето в доме отдыха за баянистами-аккордеонистами, святыми мне казались. И первая преподавательница, Лидия Владимировна, была чудный педагог, мягонько так уговаривала в «кризисы», когда хотелось-таки бросить. Это был кружок. А потом перешел в музыкальную школу к Марку Васильевичу. И начался кайф – он был филармоническим эстрадным аккордеонистом (в реалиях того времени это было очень круто) и задавал мне произведения, от которых душа пела: «Карусель» (Флик- фляк), «Чардаш» Монти, марш Дунаевского из «Цирка» (все это звучало по радио и было удивительно, что из под моих пальцев выходит то же самое). Но! В обычной школе я был отличник, медалист, точные науки давались хорошо, и стал я кораблестроителем. А музыку-то не бросал, владел инструментом, как дышал, мог на слух играть ВСЁ. Естественно, в институте ансамбль, ВИА, подобрались классные музыкальные ребята, и мы добивались успехов на серьезных фестивалях рядом с «Ариэлем», «Скоморохами» Градского, группой Намина, будучи в статусе «любителей» и работая днем инженерами в КБ. Играю в ЭТОЙ же группе до сих пор (в ноябре отметили полвека нашей команде – Роллинги, Машина времени и мы). Последние 15 лет в статусе «профессионала». Не жалею ни о чем! (Евгений Рабин)

Бездарно. То есть учили, может, и неплохо, но училась я как-то так. Пианино дома было, мысль «девочка из приличной семьи должна играть на пианино» была. Спросили: «Хочешь?» – ну типа да, хочу, клево же не просто колотить по клавишам, а со смыслом. А вот слуха особо не было и усидчивости тоже. На специальности была классная преподаватель, потому что можно было поболтать. Разбирать новое любила, учить наизусть уже нет. Хор тоже был классным. Сольфеджио было хорошо компанией, но слуха-то нет, так что процесс написания диктантов был «хоть увольняйся». Уволиться я, кстати, пыталась, но дома говорили: «Ты что? Ты же проучилась уже два, три и дальше года – неужели ты вот так возьмешь и все бросишь? То есть мы столько денег и времени потратили, а ты…» Однажды моя учительница заболела, мне выдали замену. Замена меня побила линейкой по пальцам то ли за невыученное, то ли за гаммы. Дома на мое удивление и обиду сказали, что я сама виновата, надо было лучше готовиться. Сейчас бы играла гаммы и разбирала новое, просто ради фана и мелкой моторики, но времени нет. Брат, кстати, тоже ходил в музыкалку на гитару, потому что мама любила, чтобы мальчик играл на гитаре. Но когда передумал, родители пожали плечами и сказали: «Ну как хочешь», я уже взрослая вспомнила и удивлялась: «А что, так можно было?» (Юлия Максимцова)

Музыке меня учили в обычной средней школе, и очень недолго. Буквально пару раз в первом классе. Был урок пения, все пели, и я тоже пел. Учительница вывела меня за плечо в коридор и попросила никогда больше в класс не возвращаться. Просто освободила от музыки до конца школы. (Петр Борисович Мордкович)

Меня учили плохо, и играла я плохо. Зато сначала папа женился на учительнице – наверное, это была любовь. Потом следующая учительница оказалась внучкой Чеснокова Павла Григорьевича, и я приходила к ней играть и чай пить, пока мне не сделался 21 год, а она не умерла от рака – и это точно была любовь. Только, думаю, ни у кого это не отзовется. (Елена Пестерева)

Я до сих пор помню. Знакомая чьих-то знакомых согласилась со мной позаниматься. Мне пять лет, и сидеть три часа за пианино тошно. И в какой-то момент я сползаю со стула и ползу. И вот этот оклик: «Куды поползла?!» меня преследует до сих пор. (Анна Кругликова)

Ха, а я соскочила: учиться отказывалась наотрез, подозреваю, что отвратила меня от занятий песенка, которую надо было разучить в самом начале:
На зеленом лугу – их вох
Потерял я дуду – их вох.
Мой литературный вкус (а росла я на Высоцком и Галиче, и с шести лет читала толстые книги) был оскорблен. Приходили подружки, благоговейно слушали, как я играю «Старинную французскую песенку», приходила бабушка, мы с ней исполняли «Вальс цветов» в четыре руки – мне было пофиг. В музыкалку меня приняли – способности! – но я там и двух лет не продержалась. От слова «Гедике» до сих пор мурашки. (Julia Kuperman)

Отучилась, как положено, 1+7 лет в музыкалке, получила «диплом», закрыла инструмент навсегда, как и большинство. Но у меня оказался абсолютный слух, а по итогам обучения еще и обученный нотной грамоте. В итоге музыка фоном для меня – боль навсегда, я от нее ужасно устаю и по возможности прошу выключить: она самопроизвольно раскладывается на партии, определяется тональность. Ощущение, что я чувствую все движения тела всех музыкантов одновременно, все их удачи и огрехи. На концертах все это еще сильнее, но там я оказываюсь не случайно, а чтобы осознанно «уронить» на себя эдакую бетонную плиту слуховых, зрительных и псевдотактильных ощущений. (Eva Jenya M)

Меня учили музыки с пяти лет. Сначала с репетитором. Потом в музыкальной школе. Практика часами. Вечное мамино недовольство результатами. У мамы была мечта, что вечерами она будет собирать гостей и я буду играть «Лунную сонату». Я, конечно, ее поиграла, но в ней была вся моя боль от этого затянувшегося бессмысленного мероприятия. Музшколу бросила, не закончив. Долгое время была аллергия на музыкальные инструменты. (Olga Shulgin)

Во втором классе сдуру согласилась на покупку пианино и, соответственно, занятия, куда ходила на свою же улицу Правды, через несколько домов. Учительницей была тетя Сарра, свояченица деда, очень старая, очень строгая, очень профессиональная консерваторка, которой на выпуске Глазунов поцеловал руку, отдавая забытое ею на рояле кольцо. А я была очень ленивая и очень безвольная, поэтому самым счастливым днем стал тот, когда в четвертом классе мама моей школьной подруги уговорила моего папу разрешить мне бросить это надругательство. Перед тетей Саррой я трепетала всю жизнь. (светлана атлас)

Единственное, что я хотела в детстве – это играть на каждом инструменте и петь круглыми сутками. Семья была очень небогатая, я росла, каждый раз надо было покупать скрипку большего размера. Стоили скрипки немало. Разбить инструмент мне бы в голову не пришло. К несчастью, все закончилось с приходом новой учительницы по классу скрипки – законченной садистки. Когда уходила из музыкальной школы, сказала директору: «Я ненавижу Людмилу Станиславовну, скрипку, музыкальную школу и музыку». Мне жаль, что некому меня было поддержать. Отсутствие денег, родители, которые любили меня и переживали, но были очень далеки от музыки. (Алла Соболевская)

Училась музыке с пяти лет: фортепиано и вокал. А тем временем мечталось о дорогущем немецком микроскопе. Мама сказала: «Первое место на конкурсе займешь весной – будет тебе микроскоп». Ну хорошо. Вроде вышла, сыграла, заняла. Бегом в магазин! Нету микроскопа, вчера последний забрали. Трагедия. Не помню, как вернулась домой. А дома папа – и микроскоп. Папа тоже переживал, что кто-то купит раньше, ну и вот. Микроскопом до сих пор пользуюсь. Что характерно, примерно так же часто, как играю на пианино. Кроме него, потом было много всего: на скрипке пыталась учиться играть, худо-бедно освоила гитару, а недавно флейту себе купила. Что касается собственных детей, младшего сына по его желанию отвела к учительнице, но настрого запретила экзамены и конкурсы. Пусть, думаю, музыка будет в удовольствие, без палки на хребте. Бежит на уроки. (Алена Алексина)

Я очень хотела учиться музыке, и меня взяли в музыкальные классы при общеобразовательной школе. Я очень радовалась. Правда, урок сольфеджио сводил с ума. Обучение мое продлилось не больше месяца. Моя музыкальная карьера завершилась оглушительным провалом. Преподаватель долго не шел на урок, и я закрылась изнутри в классе. Сначала сидела тихо, потом начала стучаться в дверь. В общем, пришли люди, дверь сломали, меня извлекли. Родителям потом пришлось оплатить ремонтные работы в классе. И больше на музыку меня не пускали. Два года назад моя дочь закончила хоровое отделение музыкальной школы. Но это было ее желание, я не настаивала. (Елена Маслова)

Уже в средней школе сам осознанно пошел сначала в кружок, а потом и в музыкальную школу по классу гитары. Честно оттрубил там все пять лет, хотя последний год в музыкалке совпал с 11 классом в общеобразовательной школе. Разрывался между школой, курсами для поступления в ВУЗ и музыкалкой. Адок такой. Как говорили родители, «чтобы была корочка об окончании музыкальной школы». Она есть. Вот только непонятно, зачем я так упарывался. Инструмент я не брал в руки с момента сдачи выпускного экзамена. (Sergey Malakhov)

Мама – музыковед и пианистка, сестра – прекрасная скрипачка. Меня в пять лет отправили учиться играть на фортепиано, как я теперь понимаю, к прекрасной преподавательнице, умной, тонко чувствующей детей и музыку. На каком-то из уроков я крутилась, изнывала, пока она не спросила: «Ну, Лизочка, тебе совсем не нравится?» Я, тихо, в пол: «Ну нет…» Она: «Тогда мне, наверное, лучше уйти?» Я (сволочь малолетняя) обреченно и в пол: «Наверное…» Подозреваю, что маме было ужасно стыдно за меня. Меня потом забрали с уроков, мама сказала, что не хочет, чтобы я ненавидела то, что она так любит. А потом я уже по собственному почину научилась играть на гитаре. (Eli Zai)

В шесть лет отдали в ДМШ, было странно, но интересно, я попала в «экспериментальную» группу, у нас было в два раза больше сольфеджио, чем у нормальных детей, а любить сольфеджио было противоестественно. Поэтому мы дружно его не любили вместе с преподавательницей, которая на самом деле была гениальна и как-то невыносимо терпелива, но тогда мы это оценить не могли и прятались от нее маленькие под роялем в соседнем кабинете, а она делала вид, что нас не находила. Меня отдали на фоно, а я мечтала о скрипке, но сообщила об этом лет в 18, когда уже все было в прошлом. И тут выяснилось, что меня изначально брали именно на скрипку! Это был прямо удар! Но мама, которая сама пять лет отучилась на скрипке, объяснила, что она пожалела и меня (ведь это дополнительные занятия), и себя: «Терпеть пять лет ужасные скрипы до того момента, как ты сможешь извлечь приличный звук, я бы не выдержала». В общем, теперь я считаю, что во мне погиб великий скрипач. А не то, что я была посредственной ленивой ученицей и плохо запоминала ноты. (Елена Львова)

Я очень, очень хотела учиться музыке, но слуха у меня никакого не было. Это было ужасно обидно, потому что мой дед в молодости играл на пианино в синематографах, обе бабушки отлично пели, мама играла на фоно, а папа на гитаре. А я вот. В результате я все-таки просочилась в музыкалку, но мне разрешили ходить только на занятия по истории музыки. Потом я отыскала в библиотеке книжку «100 великих опер» и выучила ее почти наизусть. Потом в пятнадцать лет на каникулах устроилась уборщицей в Кировский театр. В общем, прислужница у алтаря, как-то так. При этом у моего сына отличный слух и он играет на фоно и скрипке. (Нелли Шульман)

В музыкальной школе, куда я ходила на хореографию, меня в коридоре заловила жена директора, покрутила и рассказала маме, какие у меня музыкальные пальцы. После этого я была обречена ходить еще и на фортепиано. Я была очень маленькая и не знала, что стрелки будильника можно перевести сзади него. Поэтому я уронила его, чтобы разбить стекло, и перекручивала стрелки руками, чтобы время домашнего урока побыстрее завершилось. (Ника Утлинская)

Музыкальную школу вспоминаю с содроганием всю жизнь. Начиналось все хорошо, мне все нравилось: специальность, сольфеджио, музыкальная литература, хор, я даже солировала в хоре. В третьем классе поменялся учитель, пришла мегера, которую я страшно боялась. Она орала, била по пальцам линейкой, давала для изучения скучнейшие, не музыкальные вещи. И начались пять лет мучений и страданий, бросить было нельзя (папа был очень авторитарен, бросать на полдороге никому не было позволено). Я плакала, но училась. Таких, как я, в классе было большинство, увлеченных было всего две девочки. Мы, «вынужденные», объединились, дали клятву: никогда не отдавать своих детей в музыкальную школу! Я слово держу, дочь просилась, но я ее отговорила. Помню картинку: мы с мамой беседуем в бане, чтобы папа не услышал, я опять пропустила несколько уроков. Школу закончила и больше никогда не садилась за фортепиано. Музыку люблю, классику слушаю с огромным удовольствием, хожу на концерты, но музыкальную школу помню, как пытку. (Нурия Бикинеева)

На пять лет папа подарил мне маленькое самодельное электрическое пианино. Я так его полюбила, что в семь согласилась поступать в музыкальную школу. Даже мечтала быть учительницей музыки. Звезд с неба не хватала, но любила заниматься. К десяти стало, правда, очевидно, что слух у меня не ахти, и руки слишком маленькие. Сосредоточилась на хоре. В 12 стал ломаться голос, меня отстраняли от ответственных концертов. Обиделась и ушла из музыкалки. Лет до 15 занималась с репетитором в огромной коммуналке на улице Ломоносова. Это было самое приятное время моей музыкальной карьеры. А потом я уехала учиться за границу, а родители сделали ремонт и продали пианино, оно в интерьер не вписывалось. Я плакала по возвращении долго и горько. Но нового мне уже никогда не захотелось. (Анастасия Заботина)

В нашей семье в музыкальную школу отдали младшего брата, а про меня почему-то считалось, что я лишена слуха напрочь (никто никогда этого не проверял). Однажды меня увезли на целый год жить к бабушке в другой город, там в новой школе был очень увлеченный учитель музыки. Он меня прослушал (это было у него обязательно) и сделал солисткой в хоре, сказав, что у меня редкий для ребенка восьми лет альт и идеальный слух. Потом, в подростковом возрасте, я сама научилась играть на домашнем фортепиано (на котором брат занимался сольфеджио). Родителям я стыдилась в этом признаваться, нот не знала и не знаю, играла на слух. Как-то дошло до того, что я аккомпанировала классу во время школьного музыкального спектакля (который сама и поставила), и туда были приглашены родители. Мама потом рассказывала: «Я вижу – ты идешь решительным шагом к пианино. Я понимаю, что сейчас будет какой-то позор, но ты вдруг играешь, и все поют, я просто обалдела». Потом я еще научилась играть на гитаре и пела песни. Стыдно вспоминать. Музыкантом я, конечно, так и не стала. (Мария Стрельцова)

Я очень хотела играть на фортепиано. В четыре года у кого-то в гостях увидела игрушечное деревянное пианино. Это было волшебно. С тех пор представляла, как играю на клавишах. Рисовала черно-белые полоски в тетради и ставила на них пальцы. Но в пустыне Гоби, где служил папа, было все плохо с музыкальными школами. Поэтому я дорвалась до музыкального инструмента в восемь лет – мама водила меня тайком в актовый зал воинской части. Там я нажимала настоящие клавиши и пыталась запомнить ноты. Мама убивалась, что у меня отсутствует абсолютный слух, хотя у нее самой не было даже музыкальной школы в анамнезе. Но когда-то она очень хотела играть на скрипке. И ее отец, водитель автобуса, эту скрипку ей откуда-то привез. Однако в селе, где они жили, не было учителей скрипки. Поэтому после нескольких самостоятельных попыток мамы провести смычком по струнам мой дед раскрошил эту скрипку прямо на глазах у ребенка. Мне всегда было ужасно жаль маму в этой истории. Поэтому я ничего не говорила ей, когда все-таки поступила в музыкальную школу и стала заниматься дома. Мама постоянно встревала в занятия и ругалась на каждую неправильную ноту. Все должно было играться идеально с первого раза. Мне купили очень дорогой инструмент (вместо машины папе) и я должна была его «окупить». Вылилось это в то, что я стала заниматься только в музыкальной школе, стараясь как можно реже бывать дома. Я поздно начала и никогда не блистала талантами, но учиться мне очень нравилось. Когда преподаватели давали мне для отчетных концертов простые технически, но сложные эмоционально произведения, я неизменно вышибала слезу из членов комиссии и получала свои отличные оценки. Так и доучилась до конца музыкальной школы, сменив их три штуки. А как только закончила, взяла в руки гитару, выучила четыре аккорда, придумала несуществующий пятый и через месяц-другой зажила счастливой и разбитной жизнью автора-исполнителя. (Svetlana Panina)

Простая музыкалка. Я всегда дико, почти до обморока волновалась на академических концертах, ведь вокруг были люди! В 5 или 6 классе у нас был «аккомпанемент», занятия тогда у меня были по понедельникам, средам и пятницам. А тут во вторник поставили экзамен по аккомпанементу, и я про него забыла. И играла возле школы с другими детьми, когда увидела подругу в белом фартуке, которая шла на тот экзамен. В диком темпе я побежала домой, чтобы надеть белый фартук (почему-то мне казалось, что никак нельзя без белого фартука на экзамене), и потом полетела на экзамен. Ворвалась я тогда за пять минут до окончания и была последняя, кто еще не сыграл. Это было лучшее мое выступление и первая и последняя пятерка на экзамене. Я просто не успела начать волноваться, и мне потом с удивлением педагоги говорили, что, оказывается, я умею играть. Публичные выступления для меня теперь не представляют ничего особенного, но иногда я скучаю по тому трепету и волнению, которые были перед экзаменами в музыкалке. (Елена Львова)

На импровизированном прослушивании на класс фортепьяно был поставлен вердикт: не гожусь. Мне помнится, что не столько из-за слуха, сколько из-за моторики и стеснительности: я – непереучиваемая левша, очень стеснялась чужих людей, разговаривающих в приказном тоне. Так все детство и прожила только со школьными занятиями пением под баян. Уже в зрелом возрасте стала посещать мысль: «А судьями булы якиись два ослы». Но буду откровенна: в детстве радовалась, что не надо тратить время на музыкалку. Учту все моменты так называемого «экзамена» на слух для своего ребенка, а инструмент пусть выбирает сам. Попробовать стоит, музыка прекрасно развивает мозг, особенно когда все происходит без насилия. (Olena Chuprei)

Когда мне мама предложила пойти в музыкалку, лет в шесть, я сказал: «Что ты, там же одни девчонки!» До сих пор жалею. (Павел Гильбо)

Меня начали водить в Малый зал Филармонии в Питере лет в шесть. До сих пор помню противную толстую девочку на соседнем месте: она сопела и сосала кончик своей косички. Очень мешала слушать! А музыка нравилась. Мы с отцом ходили в магазин «Мелодия» на Невском за новинками классической музыки, покупали в Доме книги соответствующий томик из серии «Если бы имярек вел дневник…» про композитора. Дома я читала и пересказывала, что поняла и запомнила, перед тем как послушать новую купленную пластинку. Вот с самостоятельной игрой не пошло: я до сих пор не выношу, когда на меня давят и настаивают, а мама, к сожалению, именно так и поступала. Так что музыкальную школу я бросила, не доучившись (теперь жаль), а музыку люблю, хожу на концерты в маленькую филармонию в Эйн Керем очень часто и в другие залы, преимущественно в Иерусалиме, где живу, вроде YMCA, когда туда привозят что-то стоящее на мой вкус. Не меньше люблю джаз. Его тоже много в моей жизни. (Таня Брагинская)

Меня никто не заставлял заниматься музыкой. Мы с приятелем сами хотели, и хотели страстно. Мы были столь же сильно ударенными битлами и рок-н-роллом, как БГ и Макар, это хорошо описано в их мемуарах. Но мы очень быстро проскочили животный рок-н-ролл и подсели на арт-рок, прогрессив, психоделию и т.п. Ну, битломаны изначально делятся на «партию Сержанта Пеппера» и «партию Белого Альбома» – мы были из первых. И, как у Чижа, у нас таки был учитель пения – чудесный богемный персонаж с длинными волосами (как ему удавалось в 70-х?). Он благоволил к нам, заприметив интерес к сложной популярной музыке. Он был тем самым significant other, одна лишь фраза которого для мальчишки-безотцовщины может стать свитчером, переводом стрелок на пути. И такая фраза прозвучала. Услышав как-то, как я коверкаю что-то из Пеппера, он, пробегая по заднему двору, серьезно, без высокомерия, сказал: ну брось, эту на слух не сыграешь. Разбирать надо. А для этого – учиться. Учиться! Эта идея захватила нас. Мы пошли в музыкалку, быстро все узнали, надо было действовать. Чувствуя себя героем, я пришел к маме и поделился планами. Мама, глотая слезы, объяснила, что денег заплатить за школу у нас, увы, нет, и взять негде. Мечта накрылась блестящей кухонной утварью. Играть я так и научился, но все время вспоминаю эту историю, утыкаясь в свои музыкальные пределы. (Гамид Костоев)

Ненавидела музыкалку от первого до последнего дня все семь лет. В «Красном Октябре» прятала сигареты. (Катя Абрамович)

У мамы была мечта – уметь играть. Воплощала ее, разумеется, я – единственная любимая дочь. Слух у дочери был из разряда «медведь на ухо наступил и лежит», но маму это не пугало. Ее вообще ничего не пугало, на редкость была целеустремленная женщина. Не умеешь – научим, не хочешь – заставим. В общем, в пять лет меня начали возить заниматься к частнику, и в семь я кое-как поступила в музыкалку. Ну и началось… Все гуляют, а я играю гаммы и строю разрешения доминантсептаккорда. Обидно до слез. Но сказано час заниматься дома, и я занимаюсь: мама следит. У мамы слуха было еще меньше чем у меня, так что главное было высидеть этот час, просто тупо тарабаня по клавишам. За год до выпуска я несколько раз тихой сапой пыталась бросить. Без скандалов, просто не приходила на уроки, надеясь, что мама не заметит и махнет рукой. Не тут-то было. Маме из школы звонили, она брала меня за шкирку и возвращала к ненавистному фоно. В итоге, посвятив музыке девять лет (два года подготовки и семь музыкалки), я сдала выпускные, принесла аттестат домой и швырнула его маме со словами: «Тебе надо было, на, держи». К пианино не подходила еще лет пять и думала, что это ненависть на всю оставшуюся жизнь. Но ближе к 20 как-то села, уже, конечно, думая, что ничего даже сыграть не смогу. А пальцы помнят. Помнят пару вальсов, польку, полонез Огинского и «К Элизе» (всплакнем), и даже какой-то этюд Черни. Добыла ноты «Лунной сонаты», разучила… вспомнила, что это, наверное, единственное, что мне хотелось сыграть – а мне не давали: «Слишком сложно». С тех пор иногда сажусь и играю, иногда даже читаю с нот, и это такой удивительный кайф. Как его умудрились настолько извратить в детстве? В общем, музыкалка в том виде, что мне пришлось пройти – чистое зло, которое напрочь отбивает желание играть. С одной стороны, за эти семь лет мучений я приобрела абсолютный слух и теперь могу подобрать и сыграть что угодно. А с другой стороны – получила ночной кошмар, который и в мои 42 дает о себе знать: снится, что я не сдала выпускные и их надо сдавать завтра, а я не готова… Нормальным людям снится институт, а мне вот музыкальная школа. Каждый раз в холодном поту просыпаюсь и еще какое-то время в ужасе вспоминаю, сдала я эти экзамены на самом-то деле или нет. (Светлана Карачарова)

Сильно и долго просилась в музыкалку, в класс фортепиано. Родители говорили, что дорого, все равно бросишь, ставить это пианино некуда. Мама согласилась на аккордеон. Там тоже клавиши, какая разница, иди играй. Причем в первый год мне даже аккордеон не покупали, надеялись, что попустит с музыкой, но я упорно занималась дома с нарисованной на листочке клавиатурой. Не понимаю, как мне удавалось, совершенно не любя инструмент, учиться на отлично. Все ради того, чтобы час в неделю позаниматься на фортепиано с преподавателем. Всего час, он пролетал, как секунда. А потом на концерте у первоклассников-пианистов я поняла, что все они играют лучше меня, третьеклассницы-аккордеонистки. Было ощущение какого-то обмана. Бросила музыку. До сих пор хочется вернуться. (Александра Смирнова)

Мама работала учительницей музыки. С раннего детства я знал, что вот мама, вот школа. В школе дети. В шесть лет и я пошел в школу. Но через год выяснилось, что есть еще какая-то школа. Было чувство, что меня &π×∆?& (ввели в заблуждение).
Мама часто работала по вечерам, поскольку вторая смена и т.д. Папа в музыке не сек, но со счетом у него было в порядке. Поэтому каждую вещь я должен был проиграть пять раз. Не отзанимавшись музыкой, я не мог пойти гулять. До сих пор помню, как все поехали в цирк, а я нет, поскольку не позанимался. Последние пару лет (семилетки) меня подначивали тем, что вот мой друг детства Кот закончит музыкалку, а я, отучившись почти до конца, останусь неучем. Его «стимулировали» тем же. Никогда не жалел, что все-таки закончил. (Роберт Горсун)

В детстве я ненавидела две вещи – гаммы и Черни. Ну как бы тоже не самого Карла Вацловича, а плод трудов его – этюды. Мне очень не повезло с преподавательницей в музыкалке, я это потом поняла, сильно позже. Попала я к ней пятилетним ребенком, в этом возрасте ведь как: взрослый всегда прав, а если что-то не получается, то твоя вина, без вопросов. На занятия с ней я шла как гладиатор ноксий в клетку с тигром – шансов выжить практически никаких, а идти надо. Мы пол-урока тренировали гаммы, а вторую половину, соответственно, этюды. Она садилась всегда справа и постоянно что-то нудела, нудела до тех пор, пока у меня не начинало стрелять в правое ухо, и потом продолжала, разумеется, я же не могла сказать преподавателю: «Ирина Валерьевна, сядьте, пожалуйста, с другой стороны, у меня от вас в ухо стреляет». До сих пор, кстати, не выношу, когда мне справа что-то долго говорят. До нормальной музыки мы на занятии с ней добирались редко, соответственно, разбирать все приходилось дома, либо с мамой, которая никогда не отличалась долготерпением, впрочем, как и я. Либо самой. А сама я саботировала. Но способности у меня были очевидные и по другим предметам. Кроме специальности, я успевала нормально, поэтому меня как-то перетаскивали из класса в класс. Пока я не доросла до подросткового бунта. Но было и хорошее. Например, был один обязательный спецкурс. Это сейчас так называют, тогда такое, кажется, называлось «кружок», на котором старичок еврей учил меня сочинять музыку. Я не помню, как звали преподавателя, не помню, чему он меня учил. Помню только, что это были самые светлые моменты моего обучения музыке. Стою я в коридоре, лет мне, наверное, семь, жду учителя около класса, в подвальчике пахнет сыростью, а я счастлива, потому что дома я придумала какую-то пьеску, маленькую, наверняка глупо-слабую, но я сама ее написала. Мысль, что я сама написала музыку, заставляла меня радостно предвкушать, как я сыграю сейчас ему это свое произведение, а он меня будет хвалить. И он ни разу меня не разочаровал. Этот дядечка находил такие слова, чтобы меня похвалить, что я бежала домой и тут же садилась за пианино, чтобы придумать и написать что-то еще. Только недолго мое музыкальное счастье продолжалось почему-то. То ли курс кончился, то ли старичок этот ушел из школы, то ли его ушли, то ли просто не судьба мне была стать великим композитором. Я не знаю. Но все остальное время в музыкалке я вспоминаю с ужасом, а после того, как у меня получилось ее бросить, я даже несколько лет не могла слышать звуков фортепиано. Совсем. Зато до сих пор обожаю старых евреев. (Анна Акилова)

Остановились с сыном Леней (тогда ему было лет семь) послушать группу молодых уличных музыкантов. Леня через пару минут: «Мама, давай дадим им денег. Они старались, учились, ИХ МАМЫ ПЛАКАЛИ…» Ребенок думал, что все мамы так импульсивно реагируют на музицирование своих детей. (Mascha Kritchevskaja)

Меня учили не особо травматично. Выяснилось почти сразу, что я не в состоянии делать разными руками разные движения в одно и то же время, и после многочисленных попыток пришлось отказаться. И сейчас такая же ерунда. Травмирует это скорее сейчас, потому как играть таки хотелось. И еще в музшколах предполагалось петь в хорах – а это вообще для меня на публике был нереальный перформанс. (Егор Чащин)

Когда мне было три или четыре года, папа принес домой получку и лотерейный билет.
– Вот, всех заставили. Ну, ладно. Может, мы холодильник выиграем.
– Зачем нам второй холодильник? Лучше пианино.
– А пианино нам зачем?
– Как зачем? Марина играть будет!
– А если она не захочет? Да и комната у нас маловата. Куда ставить?
В итоге рассорились они тогда из-за этого пианино крепко. Годам к пяти выяснилось, что слух у меня абсолютно отсутствует. Я могла пять раз подряд спеть «В лесу родилась елочка» на разный мотив, причем ни единого раза правильно. Поэтому когда музыкально одаренных детей родители отправили не только в обычную школу, но и в музыкальную, меня это не коснулось. Когда я уже училась в четвертом классе, где-то в конце сентября к нам в школу пришла учитель из музыкальной школы набирать себе учеников. Мы жили в небольшом закрытом военном городке. Поэтому новые ученики в середине учебного года или смена учителей была обычным явлением. Переводят офицера на новое место службы, и семья переезжает вместе с ним. Вот и здесь так получилось. Поэтому пришлось ей идти по школам набирать себе учеников. Нам было предложено записаться на класс домры или гитары. Домра не привлекла никого. А вот гитара – это же круто! Я тоже пошла. Прослушивание проходило так – мы искали интервалы и аккорды на рояле на слух, отстукивали предложенный ритм, но не пели. Я все сделала легко – это же ведь не пение!
Пришла домой и радостно сказала:
– Меня сегодня в музыкальную школу записали!
– Что же за дурак вас там записывал? – первые мамины слова.
На следующий день отец сходил в музыкальную школу, убедился, что меня действительно приняли. Принес мне откуда-то из части гитару и поставил единственное условие: первый год я должна обязательно отучиться до конца. А потом как захочу. Слез потом было много, пальцы распухшие в мозолях. Гитару мучаю, сама мучаюсь, а звука нет. Тоскливое дребезжание… К концу учебного года вдруг начало получаться. И мне понравилось. На ежегодном отчетном концерте уже даже вполне прилично играла что-то не очень сложное, но очень мелодичное. Директор предложил маме перевести меня на скрипку – такая способная, такая музыкальная…
– И этот ненормальный, – решила моя мама. А я с удовольствием отучилась все пять лет. Пианино, кстати, мне потом тоже купили. (Марина Максимова)

Меня учили музыке с пяти лет. Купили пианино. Пришла большая и некрасивая первая учительница Маргарита Георгиевна. Мне она не нравилась чисто эстетически, и к тому же как-то не так пахла. Потом перевели в музыкальные классы при Доме офицеров. Там была Бася Соломоновна, маленькая, седенькая и сухонькая, с костлявыми пальцами, которыми она больно тыкала мне в спину и мяла руки, чтобы я их правильно держала. Недолго я ее терпела, они с сестрой, тоже учительницей музыки, Цилей Соломоновной, уехали в Израиль. Потом появилась какая-то невыразительная Людмила, где-то у меня еще остались ноты с ее пометками. Тут я стала уже бунтовать, симулировать прищемленный палец или потерю папки с нотами. Один раз реально выкинула ее в помойку. И тут о чудо, нашли мою любимую Эдит Оскаровну (ударение на Э и О, Эстония). И вот как мы с ней занимались, мне уже было 12-13. У нее дома, жила она в деревянном доме недалеко от нас. Она была очень полная, хотя и молодая, и с чрезвычайно симпатичным лицом и большими голубыми глазами. И модная! Она садилась просто к инструменту и красиво, энергически играла что-нибудь легкое и мелодичное, поначалу типа сонатин Клементи или вариаций, потом перешли на полонезы или, например, мое любимое «Ларго» Шопена! Нравится? Дааа! Будешь учить? Даааа! Никаких гамм, этюдов (за исключением, кажется, Листа), только настоящая музыка. А как она красиво пила кофе и курила, сидя под форточкой, пока я играла! Ой, прямо прелесть воспоминания! (Natalja Galtsova)

Меня музыке не учили. Я никогда не была пионером, но я учила музыке свою дочь – с подачи второго мужа, не отца дочери, зато 100% еврея. Дочь сопротивлялась, как могла: прогуливала хор (зато – поразительно! – внезапно полюбила сольфеджио), играла практически все ноты не теми пальцами, которые указаны в нотах, утверждая: «А мне так неудобно!» Мы швыряли друг в друга нотами, я хлопала дверью, дочь орала: «Ты лишила меня детства!» Вместе с нами учились примерно в том же режиме мать и дочь Л. Однажды в начале учебного года они не пришли на занятия. Я позвонила маме Л. и спросила, почему. Она ответила: «Знаешь, у меня нет больше сил. Она (дочь) меня спросила: мама, а когда ты умрешь, мне можно будет больше не ходить на музыку?» Шли годы. Наша преподавательница еще в самом начале сказала мне, что в принципе большинство детей поначалу сопротивляется, а потом они втягиваются; если же ребенок продолжает сопротивляться, то стоит оставить его в покое. Я спросила, в каком возрасте, она ответила – лет в 12. И вот моей дочери исполнилось 12, начался очередной учебный год, она привычно заныла, и я вспомнила эти слова и говорю: «Не хочешь больше заниматься – не надо, я сейчас позвоню преподавательнице и скажу об этом. Только это должно быть твое собственное взрослое решение». Дочь перестала ныть, помолчала и говорит: «Вообще-то жалко бросать, столько времени потрачено и сил». Ок, говорю, как захочешь – можешь бросить в любой момент, я больше заставлять тебя не буду. Дочь доучилась еще два года, правда, потом к инструменту не подходила. Сейчас ей 33; несколько лет назад купила электропианино, вытащила старые ноты, играет понемногу. (Ирина Луговая)

Я закончила музыкальную школу по классу фортепиано (как все советские дети). Заниматься не любила, но не хотела расстраивать маму, которая хотела, чтобы ее Машенька играла красиво. Я очень любила читать, поэтому ставила сверху на ноты книгу, читала и просто «блямкала» пальцами по клавиатуре, изображая долгие и усердные занятия. Комнату с пианино от родительской комнаты и кухни отделял длинный коридор. Как только я слышала мамины шаги, я сразу закрывала книгу и делала вид, что играю по нотам. Слуха музыкального у мамы не было, поэтому моя «импровизация» ее вполне устраивала. На музыкальной школе мое музыкальное образование закончилось, зато я могу до сих пор сесть за инструмент и довольно складно играть что-то «от балды». (Mascha Kritchevskaja)

«А я играю на пианино,
Занимаюсь целый день,
Потому что рядом мама,
А в руках – ремень».
Ремня в руках у мамы, конечно, не было, и заниматься меня заставляли всего по часу. Да и то можно было мухлевать – ставила перед собой вместо нот книгу и тарабанила по клавишам, что придется, – маме было достаточно, что я в своей комнате извлекаю из фортепиано какие-то звуки. В семье существовала легенда, что я сама пошла и записалась в музыкальную школу рядом с домом. Что сама туда отправилась – не помню, но приняли меня без вступительных экзаменов, возлагая большие надежды, которые я не оправдала. (Ирина Лащивер)

Как часто бывает, мама мечтала, я был не против. Поступил легко, слух у меня хороший. На сольфеджио была безнадежно нудная училка, поэтому с музыкальной грамотой не заладилось с самого начала. Играл все на слух, с листа вообще не читал. Поэтому вплоть до пятого класса музыкалки главный квест был заставить мою преподавательницу по фоно проиграть все произведение полностью, тогда я мог повторить. Она все злилась, что я играл с ее косяками и интонациями, думала, я издеваюсь. А за месяц до выпускного концерта в пятом классе я захотел комп. Мама плакала и кричала, но фоно было продано и куплен комп. (Аркадий Казанцев)

Ненависть! Пианино, семь классов музыкалки. Единственное, что хорошо, – на середине пути удалось отделаться от хора. Перед отчетным концертом учительница попросила меня просто открывать рот, а не петь. На этом певческая карьера закончилась. (Katerina Kuznetzova)

В музыкальной школе, куда меня отдали родители, И. Д. считалась лучшей преподавательницей.
– Закройте дверь: плебеи не поймут, – дымя сигаретой прямо в классе, говорила она моей маме. Последней дозволялось присутствовать на уроках, потому что по праздникам она дарила И.Д. календари, духи и конфеты. Та к ней благоволила. Но не ко мне.
– Ты играешь брендëж на кладбище под колокольный звон в двенадцать ночи. Не выдумывай, что не скислось.
Запись в дневнике:
– Следить за флангами пальцев!
Мама с бабушкой дома ржут, а я-то всë слышу. На следующем занятии робко приподнимаюсь на стуле (две большие подставки из деревяшек с дермантином):
– И. Д., а можно сказать?
– Спрашивай, – щедро дает мне зеленый свет довольная очередными конфетами или духами провинциальная дива. Проблески разума заставляют меня смутиться. И.Д. заинтригована, начинает раздражаться: «Говори же!» Мама отчаянно жестикулирует за ее спиной, но коней уже несет – не остановишь.
– И. Д., а вот мама с бабушкой говорят, что правильно не фланги, а фаланги.
Гоголевская пауза. Мать с багровым лицом, И.Д. с примерно таким же лицом и багровым же декольте.
– Но я имела в виду флэнг! Атака! – шипит она.
С этого дня на уроках фортепиано меня еще больнее бьют по рукам. Я не хочу ходить к И. Д., это мука! Но родители неумолимы. Однажды мы с мамой едем в автобусе в музыкальную школу. Нельзя не ехать. От полнейшего отчаянья я убедительно разыгрываю обморок, даже и бледность удается. Испугавшись, меня оттаскивают домой. Ура! Музыка на сегодня отменяется! Кажется, врач вызванной скорой просветил-таки моих близких, но они были гуманны и просто свернули вопрос. Не помню, чтобы я потом еще посещала эту школу. В другую перевели. Но я уже была совсем испорчена. (Ольга Полянская)

В семье считалось, что у меня абсолютно нет слуха, ни о какой музыкальной школе и речи не шло. Я любила петь и пела тайком, пока никого не было дома, в коридоре, чтоб голос наполнял всю пустую квартиру. Потом выяснилось, что у меня хороший низкий голос, меццо, он и не звучал нормально в детском теле. Но со слухом не очень. Ходила на хор, это было счастье. Но ноты не смогла выучить сама, а занятий не было. Пела в разных хорах, очень жалею, что ни на чем не умею играть. Может быть, попробую еще научиться. Детей не заставляю, захотят – куплю пианино, гитару, все что угодно. (Дина Беркгаут)

Лет в шесть я начала терзать родителей требованиями купить мне пианино. Семья напряглась и купила. Радовалась я недолго, мне же никто не говорил, что к пианино прилагаются еще семь лет музыкальной школы. В конце первой четверти я сказала, что принцип мне понятен, спасибо, больше не нужно. Как понятно, музыкалку я закончила, с отличием, с большим удовольствием отыграла выпускной концерт, закрыла пианино и больше к нему не подходила. Как будто и не было в моей жизни ни уроков сольфеджио, ни ежедневных упражнений, ни беготни по городу с папочкой для нот и подъемом по воскресеньям в семь утра, потому что по воскресеньям занятия хора. Но музыку слушаю с удовольствием. (Anna Ulyansky)

Я помню, как сообщила своей преподавательнице фортепиано (светлой памяти…) на выпускном: «Я так рада, что наконец-то закончила музыкальную школу». Это было счастье неподдельное. По ходу я еще хотела переметнуться на скрипку, но, по счастью, туда требовали абсолютный слух, так что вопрос отпал. Ограничилась черно-белыми клавишами. Но по-честному, в комплексе этот процесс мне много что дал (не только фортепиано, о котором я благополучно забыла вскоре, но исправно вытирала с него пыль и умела тихо закрыть крышку, не прищемив пальцы, – это важно). Хотя все было и непросто, но я приобрела яркий спектр людей (личностей) и навыков, событий, и в плане эмоционального развития тоже. И музыку я нежно люблю и чувствую как родную. Это было полжизни. И круг общения, и незабываемый ржач на сольфеджио, и концерты, и волнение перед экзаменами (с холодными лапами в варежках). И знакомство с новым роялем, когда обыгрываешь программу, прикосновение к незнакомым клавишам. И лица «великих», которые на тебя смотрят со стены. Кстати, музыкальная школа была единственным местом, где меня в детстве называли «по имени-отчеству и на вы» (в смысле, что все серьезно). Но кроме того, были ирония, юмор, импровизация. Не говоря о том, что я искренне любила сольфеджио, музлитературу, хор, и даже одно время хотела стать теоретиком и хормейстером, но передумала. Мне было в кайф. «Слово красивое и так грациозно машут руками». Потом в выпускном классе уже в Иерусалиме я брала курс «музыки» (сдавала на аттестат), и это было как привет из дома. Мне было легко и комфортно, родное такое. И преподаватель был изумительный. Учитывая, что моя мама преподавала в музыкальной школе, я жила в этом мире с разных сторон. А родную нашу пианину полированную заморскую (на которой еще моя мама училась) Минкульт не выпустил за рубеж. И это было обидно очень, потому как сантименты, почти член семьи. А спустя годы я могу сказать, что это «досадное решение» неожиданно обернулось счастьем! Потому как «невзгоды пути» оно бы не пережило (могли откровенно угрохать по дороге), а уж переезжать с фортепианой по скромным жилищам – сущий праздник. Так что большое видится на расстоянии. (Masha Yelagin)

У меня была замечательная учительница, Ирина Анатольевна Годовась. Она подбирала произведения под ребенка, а не наоборот, и если что-то вдруг не получалось, откладывала то, что сама же и выбрала, и начинала искать опять. А еще она не ставила оценки, говоря, что учимся мы для себя, и задача – понять произведение, прочувствовать, научиться слышать. Ни на какое принуждение это не было похоже. Сама методика была такой, что даже маленькому ребенку становилось ясно, что его чувства, интерпретация, усилия важны. Поэтому уроки музыки были пространством поиска себя и свободы. И я очень надеюсь, что такие же воспоминания о музыкальной школе и Ирине Анатольевне и у других ее учеников и учениц. (Ия Кива)

Я была в классе, где подавляющее большинство выпускников поступали дальше профессионально. И это, конечно, создавало атмосферу определенную. Но я решила (мы с мамой), что я в этом забеге не участвую и иду другим маршрутом. Мне это не мешало. Главное было расставить точки над и в плане взаимных ожиданий. (Masha Yelagin)

Меня отвели на класс фортепиано для общего развития. Поначалу было более-менее. А потом мы переехали в Вильнюс. И в музыкальной школе им. Дварионаса по фортепиано у меня была учительница- монстр. Орала, оскорбляла, била по пальцам и вымогала из родителей подарки. Почему-то повторяла, что я ее еще благодарить буду. Но классическую музыку я открыла для себя вопреки ей, уже гораздо позже. В 22 года. (Jelena Kolerova)

Меня привели в музыкальное училище на факультет педагогической практики, когда мне было 3,5 года. Почему туда? Мама выбрала, что ближе: училище было через дорогу. За год до этого отец посмотрел, как я бессмысленно и громко терзаю детский металлофон, протянул многозначительное «мдаааа» и про себя подумал, что я и музыка не встретимся никогда. На прослушивании у меня заподозрили абсолютный слух (что оказалось правдой) и приняли учиться безоговорочно, несмотря на юный возраст. И вот уже больше тридцати лет я связана с музыкой. Я пианистка, композиторка, аранжировщица, концертмейстер, иногда педагог (последнее не очень люблю, но деваться некуда). Было разное – и бремя одаренного ребенка, от которого все ждут невероятных высот, и срывы, и кризисы, и мамины манипуляции. Помню, поступив в училище уже как студентка, я час рыдала в туалете – меня фактически заставили это сделать шантажом, а я мечтала доучиться в школе 10-11 класс. В вузе была совершенно трешовая ситуация – я сменила специализацию с классики на джаз, лишь бы уехать от родителей, и через год узнала, что мама дала взятку за мое поступление. Я тогда оказалась на одном курсе с очень крутыми музыкантами, до которых не было шансов дотянуться немедленно с моими исходниками (а выбора не было, меня могли просто отчислить, если не справлюсь), и получила нервное расстройство и проблемы в профессии, с которым разбиралась потом почти пятнадцать лет. Так что когда моя дочь решила бросить скрипку, на которой сама же и захотела играть, я не сказала ни слова. А пианино, на котором я занималась в детстве, до сих пор со мной. (Алина Трубицина)

Я училась играть на фортепиано, но не в музыкальной школе, а с репетитором. В музыкалку я не попадала по времени (первая смена, которая начиналась и заканчивалась позже обычного + репетиторы, которые могли только в определенное время). И это было ужасно. Я хотела играть одно, но мне говорили: «Ты сейчас во втором классе музыкальной школы, учи, что положено». Но я не понимала, почему, диплом я бы все равно не получила, так почему нельзя со мной учить то, что я хочу. В общем, желание заниматься музыкой у меня это отбило напрочь на много лет. Зато месяц назад у меня опять появилось пианино и я учу, что хочу, и получаю от этого огромное удовольствие. (Настя Дюжарден)

У меня мама – пианист, учитель в музыкальной школе. У нас с сестрой не было шансов пройти мимо – закончили школу по классу фортепиано. Мама таскала меня на все концерты, я считала завитушки на потолке и портреты по стенам. Отличная тренировка терпения! Но! Музыкальный вкус был сформирован! Годам к двадцати он созрел, и на концерты я уже стала рваться сама. Потом родился Степа, который не говорил лет до четырех, зато он пел без слов, любую мелодию. Это был наш лакмус. Если он пел, мы понимали, что все хорошо. И невролог посоветовал пойти в музыку, вытаскивать речь через вот это все. В четыре года он пошел в музыкальную школу и заговорил – сначала ходили в кружок при музыкалке, потом в 1 класс в семь лет. Сейчас ему 12, перешел в 6 класс, учится на домре и фоно. Я считаю, что музыка ему очень помогла, правда! (Ольга Коншина)

Моя мама имеет абсолютный слух. Не найдя его у меня, тему музыкалки даже не поднимала. В студенческие годы я забрала в общагу гитару отца, научилась играть, петь, слышу диссонанс в четверть тона, а мама от этого всего в шоке. Это не единственный ее педагогический провал. (Yaroslava Bagriy)

Бабушка долго запихивала меня то к одному, то к другому преподавателю, хотя у меня нет и никогда не было слуха. Инструмента у нас дома тоже не было, и я ходила заниматься к бабушкиной подруге. Честно мучила там свои гаммы, чтобы получить доступ к имевшимся у нее в изобилии английским книжкам и слушать, как играет она сама. В результате я нежно полюбила слушать музыку (включая классическую) и читать английские книжки, но того же результата можно было достичь, не мучая меня, педагогов и бедную старушку – хозяйку книжек и пианино. Потом как-то удалось незаметно забросить эти занятия. (Sivan Beskin)

В пять лет мама начала меня водить на уроки сольфеджио к Владимиру Викторовичу Кирюшину. Можно погуглить и даже найти видеозапись одного из его уроков – это сильное зрелище, но не дает полного представления о том захватывающем и одновременно жутком шоу, которым эти уроки были для участников-детей. Кирюшин выстраивал целый сказочный мир интервалов, ступеней, аккордов, иногда с рисунками, всегда с песнями, историями и характерами, с фантастическими героями: королева Тоника, ездящая на лифте с первого на восьмой этаж своего дворца, ее могущественный первый министр Доминанта и его вечно недовольный зам Субдоминанта, братья-миноры – «Минор натуральный был добрый, он братьев вперед пропускал, минор гармонический плакал, а субгармонический просто рыдаааал!». Чего и кого там только не было… Уроки проходили в какой-то оооочень интеллигентной московской квартире с роялем и портретами на стенах (хозяйка дома была, кажется, оперная певица). Каждый раз по дороге я говорила маме, что боюсь «провалиться». Это значило – быть униженной и осмеянной перед всей группой. Кирюшин со своим взрывным (чтоб не сказать психопатическим) артистизмом вполне был на это способен. Если ребенок не сразу или недостаточно громко и задорно (по его мнению) отвечал на его молниеносные вопросы, он мог заорать страшным голосом: «Любишь себя?!» За особо удачные ответы он раздавал хлопки (не помню чем – возможно, нотами?) по голове. Это называлось «акцент». Зато в конце урока он хватал всех детей и сажал их попой на клавиши рояля. В общем, это была ни на что не похожая смесь ощущений. Это было в пять лет. А потом уроки Кирюшина прервались, и с 6 до 17 лет я оттарабанила на пианино – сначала в Москве, потом уже в Израиле. Помню, как с тоской брела два раза в неделю к своей учительнице, жившей в мерказ-клите («центре абсорбции») в Гило и мучившей весьма разношерстных обитателей этого муравейника бесконечными экзерсисам своих в разной степени одаренных (но одинаково муштруемых) учеников. Часто приходилось пробираться сквозь плотно сплетенные ноги и недоброжелательные взгляды этих самых соседей, любивших посидеть на дорожках между ярусами муравейника. Но это уже отдельная история, тоже интересная, но более печальная и менее яркая. Мне она всегда напоминает рассказ Зюскинда про ученика, который на уроке фортепиано ждет того неизбежного и катастрофического момента, когда его палец вляпается в соплю учителя, упавшую на одну из клавиш. Разумеется, когда в конце 11 класса я наконец бросила пианино, то была уверена, что своих детей учить музыке не буду ни в коем случае. И ничего, дочке 9 лет, она бренчит на гитаре (слава богу, учительница попалась замечательная и ничуть не напоминающая никого из моих), зато я покрикиваю условно «выше локоть, мягче кисть» и ничего не могу поделать. Но работаю, работаю над собой. (Liza Rozovsky)

Я была и остаюсь на ухо медведем придавленной. Тем не менее в музыкальной школе считалась талантливым и подающим надежды ребенком. Причиной тому, видимо, были патологическая гибкость пальцев и характерная для еврейских детишек репутация всестороннего вундеркинда. Схватывала я и в самом деле все быстро, и гордо **ярила по клавишам, демонстрируя отсутствие слуха и редкую растяжку кисти. Божьим промыслом через пару лет унесло этого ребенка из Одессы в Москву, и музыкалка как-то сама отвалилась – не то так бы и выросла в талантливую пианистку. Евреи ж своих не бросают. (Анна Голубкова)

Я попала в зеркальную ситуацию. Бабушка работала в музыкальной школе, и мама прошла весь классический путь: занятия на износ и навсегда закрытая крышка пианино после окончания учебы. Соответственно, мама поклялась, что ее дети и ногой в музыкалку не ступят. Ну, хотите чего-то добиться от ребенка – запретите это ему. Я мечтала о фортепиано, в итоге в средних классах самопально пошла учиться игре на классической гитаре, благо был факультатив в нашем лицее. Сейчас, правда, кроме основных пяти аккордов, ничего не помню, так что и с музыкалкой не в коня корм, наверное, был бы. Любовь к музыке (джаз) при этом у меня идет как-то параллельно, даже не любовь, а заполнение ею слухового жизненного пространства. (Irina Galimova)

Меня не приняли в музыкальную школу три раза. (Евгения Риц)

Вообще я мечтала играть на пианино, но пианино у нас не было. Поэтому родители сказали, что пианино – это почти аккордеон, а аккордеон – это почти баян, а баян у нас как раз был. Два года я на нем играла, потом поняла, что между пианино и баяном разница все-таки есть. Еще преподаватель меня постоянно сравнивал с другой девочкой, которая была чудо как хороша. В конце концов преподаватель дал мне во втором классе пьесу из пятого, строго для того, чтобы один мальчик на выпускном концерте увидел, что даже такая безрукая баянистка, как я, в состоянии ее выучить. Это была последняя капля, и из школы я ушла. Потом жалела, сольфеджио мне нравилось. (Елена Арчакова)

Хормейстер Марфа Васильевна все время вздыхала, глядя на меня: «Такая хорошенькая девочка, а слуха нет совершенно. Ты, пожалуйста, рот открывай, но без звука». (Hanna Kalyna)

Меня отдали в шесть лет на фортепиано. Инструмент дома был шикарный, 19 век, любила трогать эти клавиши слоновой кости. Инструмент моей тети, она закончила музыкалку, уже училась в институте тогда, в итоге стала профессиональным музыкантом. Я же дома пыталась что-то импровизировать, а бабушка приходила и кричала, чтоб я делала уроки, а не просто так бренчала. А уроки из музыкалки мне было делать неинтересно и непонятно. В итоге мое хождение в музыкальную школу стало заканчиваться на ледяной горке возле нее – пакет с нотами отлично заменял мне санки. Настаивать на продолжении учебы ни бабушка, ни школа не стали. И я ни капли не жалею. В музыке я преданный слушатель, вот это мое. (Олексіна Дорогань)

Обожала играть на пианино и учиться. Но у меня была сучка-препод, она заставляла меня ждать, пока она занята своими делами. При том, что я сама ездила на другой конец города в музыкалку, одна, без взрослых, и мне надо бы домой, ей было на это наплевать. Вывод: мудаки-взрослые способны отбить страсть к учебе, загубить способности и таланты у любого ребенка. (Катерина Александрова)

Мне и моей однокласснице на отчетных концертах (хоровое пение) говорили: «Девочки, вы рот открывайте, но не пойте». Она уже закрыла этот гештальт на занятиях фольклорным пением, а я еще нет, но собираюсь. К пианино не подходила ни разу после школы. В общем, музыкальная школа 98 – это зло. (Анна Чередниченко)

Моими любимыми игрушками были музыкальные инструменты. Преимущественно игрушечные. И детская сломанная гитара со ржавыми драными струнами, одной из которых я как-то засадила себе в глаз. Это убавило интерес примерно до завтра. С родительских посиделок с гитарой, впрочем, разовых, меня выгоняли спать, чтобы отдохнуть без детей, надо полагать. Наутро я сидела и тихонько дергала струны, пока никто не видит (и не слышит). В тинейджерстве моим основным занятием была игра на воздушной гитаре и пение в расческу в бабушкином парике. Я развлекалась этим годами. Родители сказали: «Поиграешь и бросишь», и гитары я так и не увидела. Учила переборы на струнах яйцерезки. Мечтала жить в поезде и зарабатывать уличной музыкой. В школьной тусовке мы пели во дворе под гитару каждый день, гоняемые ментами и соседями. Лет пять, не меньше. На Арбате мы вызывали фурор и зарабатывали неплохие для подростков деньги, сливали тут же, но ездили буквально раза три, нам и во дворе отлично игралось. Купила бас-гитару где-то в 22 чуть ли не с первой соразмерной зарплаты и ушла в музыкалку. Занималась несколько лет, играла в паре унылых бэндов. Разочаровалась расп**дяйством коллег, а играть впечатляющее соло на басу так и не научилась. Стоит вот в метре от меня и укоризненно напоминает о расп**дяйстве собственном. Играю на нем в роксмит, надежды на что-то более впечатляющее не имею. Ну хоть карандаш у меня дома был – рисовать я научилась отменно, перерисовывала музыкантов из журнала «Ровесник». (Катя Шитикова)

Вечная беда одесских детей. Реально по всему городу помню звучание гамм, сыгранных кое-как одним пальцем, и замученные лица детей, которым отсыпали интеллигентных родителей. «Культурный человек должен уметь», «Если все плохо – так хоть преподаванием музыки прокормишься», ну и прочая постная белиберда. Музыкалку по классу фортепиано закончила из-под палки. При том, что и учительница была хорошая, и кой-какие способности вроде в наличии. Но нельзя столько заставлять. Действие равно противодействию, все вот это вот. Потом по самоучителю научилась играть на гитаре. Сейчас дома три гитары. За пианино с момента окончания музшколы больше не садилась. (Tanda Lugovskaya)

В музыкальную школу нас запихали всех трех по очереди: наш папа в детстве очень завидовал интеллигентным деткам, которые ходили с папочкой. Моим любимым предметом была музлитература, потому что в школе были пластинки, которых в продаже не было. Все остальное я умеренно недолюбливала – и уроки по специальности, во время которых мне в спину вонзались пальцы учительницы, и уроки сольфеджио с диктантами. А во время экзаменов и особенно «зачета по гаммам» у меня сердце колотилось так, что я не слышала звуков музыки в принципе. Из нас троих к пианино подходит только старшая сестра. Музыку, кстати, я от этого не разлюбила. И мои собственные дочери свою музшколу обожают до сих пор и играют на скрипке и пианино, хотя давно уже окончили обучение. (Заира Абдуллаева)

Ходила три года в музыкалку, потом еще год (или два) на занятия к преподавателю, которые проходили в школе около дома. В какой-то момент начала таскать в пакете с нотами своего кота, который вылезал и срывал урок. На вопрос к родителям: «Доколе?», папа в шутку сказал: «Вот «Мурку» научишься играть и свободна». Когда я обратилась с этой просьбой к своей преподавательнице (она ходила в костюмах персикового цвета и пела в духовном хоре), она поговорила с родителями и убедила их в том, что с меня хватит. В нашей двухкомнатной хрущевке еще долго стоял роскошный инструмент начала ХХ века из орехового дерева, который я использовала как лазательный снаряд. (Ольга Рокаль)

Мне связывали ноги полотенцем, чтобы не пританцовывал. Ненависть к Черни и Гедике – первая ненависть моей жизни. (Виктор Шендерович)

С музыкой у меня была смешная история. Я была очень решительная, но, к сожалению, совсем без музыкального слуха. Неизвестно почему, но во втором классе я почему-то решила, что хочу заниматься музыкой, и отправилась одна, без взрослых, на прослушивание в музыкальную школу (гуляли мы самостоятельно с шести лет – тогда в московских дворах это не было редкостью, а музыкалка была в школе в соседнем дворе). Меня попросили спеть какую-нибудь песенку. А пою я громко и с воодушевлением, как Дениска Кораблев, собственно, до сих пор так пою – только в одиночестве. В моем исполнении какого-то условного Шаинского, которого я им там изобразила, они не узнали и сказали: «Вам, деточка, не надо музыкой заниматься. Займитесь чем-нибудь другим, рисованием, например». Почему-то очень мало огорчившись, я вернулась домой и сказала родителям: «В музыкальную школу меня не взяли. Я хочу пианино и учительницу». Родители, поддерживавшие все мои конструктивные начинания, нашли учительницу, а пианино пожертвовал мне мой второй дедушка – роскошное, старинное, привезенное им из Шанхая (он был железнодорожным начальником, в далеком прошлом строил КВЖД и чудом, кажется, только благодаря благоволившему к нему Кагановичу, не попал потом под аресты). Необычное пианино, нью-йоркское! Таких в Москве я больше никогда не видела. Занималась я до конца пятого класса, довольно прилежно, и даже бойко что-то там уже играла. Без всякого таланта, разумеется (бедная учительница!). Надо сказать, что это улучшило мой слух, но все же не настолько, чтобы петь публично. А в конце пятого класса я так же решительно сказала: все! И таки занялась рисованием. (Julia Trubikhina)

Меня не отдали на непосредственно музыку, потому что мама была уверена, что у меня нет слуха (несколько пропетых мной детских песенок поставили на мне клеймо на всю жизнь). Но я ужасно хотела петь и постоянно пела, говорила, что хочу быть только певицей. И меня записали в музыкальную школу. На хор. А что такое хор для ребенка, который видел хор только в школе? Никакой красоты голоса, только ори погромче в толпе и все. На первом занятии мы немножко спели всякие наборы гласных под аккомпанемент. Я сказала родителям, что это не пение, а какой-то бред, и ходить учиться орать в толпе я не хочу. Меня немедленно забрали. Показать ребенку выступление профессионального хора и объяснить процесс обучения никто как-то не утрудился. Петь я не умею до сих пор, мечта все еще жива, но уже с большой обидой на родителей. Зато меня долго и упорно водили на хореографию, хотя у меня сводит ступни, когда я тяну мысок, дубовые связки и совершенная нетерпимость к боли при растяжке. Вот такая история. В будущем планирую пойти на какие-нибудь занятия по пению, но понимаю, что никакого пения в настоящей группе или опере или других крутых вещей уже не будет – поздно. (Евгения Абрамова)

Сама пришла в музыкалку в 12 лет и ушла в 15. Любила без фанатизма. Случайно попала в музыкальный класс (в обычной средней школе поэкспериментировали и каждый класс имел уклон: спорт, музыка, танцы, рисование), многие одноклассники играли кто на фоно, кто на скрипке или гитаре. Дома стояло пианино, и мама иногда поигрывала. К 12 годам жажда музицировать стала так сильна, что я записалась в музыкалку. Девушка ростом 165, наравне с малышами играющая простейшие гаммы, – было забавно. Но интересно. Родителям было все равно, играю ли я на пианино, они оба инженеры, их моя математика волновала. За три года я освоила пять классов музыкалки и с чистой совестью ушла в физмат класс. Пианино до сих пор стоит дома, но мои дети не играют: нет, видишь ли, регуляторов громкости, тембра и записи мелодий. (Ольга Волгина)

Занималась шесть лет (классическая гитара, общее фоно), с прилежным монашеским рвением. Это была отдушина от общеобразовательной школы, где отношения со сверстниками утомляли. Занятия по предмету «Ансамбль» у нас вел Александр Эдуардович Колмановский, тогда еще молодой, но уже обалденный классический гитарист. В ансамбле нас было шестеро, две девчонки и четверо пацанов, и с той второй девчонкой мы А. Э. обожали так же, как сейчас принято обожать Камбербетча или Хью Лори. (Шаши Март)

У меня нет музыкального слуха. Совсем, поэтому ни в одну музыкальную школу не взяли. Но так как девочка из интеллигентной семьи должна обучаться музыке, и у папы моего музыкальное образование и абсолютный слух, меня сунули к частному учителю. В роскошной старинной квартире, экстравагантная старуха – учитель в прошлом. Думаю, лет 50 ей было, но мне казалась она древней, как из французских романов – в длинном шелковом халате и серьгах до плеч. Я с упоением рассматривала раритеты в ее квартире – книги и украшения, картины и безделушки, а она с упоением рассказывала мне «истории из своей жизни», в основном про страстные романы. В редких перерывах мы разучивали Контрданс экосез, но из-за полного отсутствия слуха мне приходилось наизусть учить ноты – только так могла сыграть. Это, между прочим, не так уж и легко и, поверьте, абсолютно бессмысленно. Так я ходила к ней года два (хотя мама утверждает, что несколько месяцев), выучила с десяток пьес, названия всех драгоценных камней, полюбила французские романы и считаю шелковый халат обязательным атрибутом женщины в быту. А те, кто может играть по слуху, для меня полубоги. Добавлю, что я долгое время была уверена что правильно – Полонэ Сагинского (полонез Огинского), лет до 13. (Арина Месропян)

Увидела, как одноклассник здорово шпарит на баяне, захотела в музшколу. Мама пришла и записала, но на фоно, мол, баян беспонтово. Бросала музыкалку, типа не успеваю уроки делать, правда, вместо уроков читала днями. Но пришла домой препод по специальности и рассказала родителям, какая я талантливая, они возрадовались и запихали обратно. Соседка еще надула в уши, как ее знакомая уехала с мужем в гарнизон и уроками музыки зарабатывала больше мужа. Тут мои шансы бросить свелись к нулю. Ругалась с преподшей по хору, подделывала роспись в дневнике преподши по музлитре. Вырванные годы, короче. Как умела играть до поступления «Собачий вальс», так и умею. Пианино продала 3 сентября после окончания школы. С семьей, которой продали пианино, дружили потом душевно семьями еще года три. (Молокоедова Лилия)

У меня на счету три доведенных до истерики преподавателя: пианистка и две домристки. Бедные женщины, но мама очень хотела, чтобы я закончила музыкальную школу. (Алена Городецкая)

Я прям очень хотела играть на пианино, в 6 лет мама записала меня на кружок при ДК. Помню, прихожу я такая на занятия, а учительница говорит: «Ты почему гамму не выучила?» Вот я удивилась! А что, еще и учить надо? Надолго меня не хватило, запал угас. (Симуля Шнейдерович)

У меня плохой анамнез: сначала пытались учить старшую сестру, но быстро сломались. Сестра притащила с улицы собаку, та съела перчатки учительницы музыки, короче, как-то это закончилось. А я пела во всех хорах, ансамблях и т.д. в школе и пионерлагере. Наконец приезжаю из лагеря и с порога маме: «Я хочу учиться музыке!» Мама как-то изменилась в лице. И тут я увидела, что пианино в холле больше нет. Так и живу, дикая. Сама выучилась немного аккомпанировать себе на шестиструнной гитаре, и все. (Ольга Журавлева)

Закончила музыкальную студию при обычной школе, семь лет. Умеренные способности и достаточная работоспособность и «сознательность». В семье у нас музыкантов не было, а мы с сестрой обе учились по классу пианино. Бедный наш дедушка. Он так любил музыку, но к седьмому классу был вынужден выслушивать часто по 4-6 часов тренировок (родители счастливо были большую часть времени на работе). Заставлять нас особо не заставляли (у нас вообще родители мягкие). Может, поэтому особого желания протестовать не было. Мне нравилось видеть, как при работе получается все лучше и лучше. Так что на уровне студии я была вполне успешна. Но видимо настоящей любви к музыке в этом не было, больше азарта в «набирании очков». Так что после окончания студии все сошло на нет очень быстро. (Olga Gorun)

Девочка должна играть на фоно. Не обсуждается. Поэтому 10 лет меня терзали. Могу сыграть «К Элизе», полонез Огинского, но особенно хороша в «Мурке» и аккомпанементе к матерным частушкам. И цыганочка, да. Но училка была вменяема, мы обе понимали неизбежность происходящего, и она не терзала меня, а я ее. (Anna Baikeeva)

Иногда думаю, что не бросила и не возненавидела бы так музыку, если бы учительница не колотила бы меня по спине, чтоб не сбивалась с такта. (Irene Amirejibi)

Папа, когда тащил пианино на третий этаж, ссадил руку. Это была единственная причина, почему я доучилась в музыкалке до третьего класса, хотя было сразу понятно, что фортепиано – это не мое. (Neanna Neruss)

Идея красиво сидеть за фортепиано мне нравилась. Но в Минской музыкальной школе № 1 свободные места были только на класс цимбалов, а фортепиано там был вторым инструментом со второго года. Цимбалы – народный белорусский инструмент, 42 струны натянуты на основу, основа стоит на ножках, по струнам надо быстро-быстро лупить двумя палочками. Ну что ж. Я стала ходить на занятия. Школа была (и есть) в старинном здании базилианского монастыря, то есть проблемы начинались еще на лестнице: мелкая я с трудом залезала на полуметровые монастырские ступени. Дальше оказывалось, что сидеть за инструментом надо с ровной спиной. То есть я стучала по цимбалам, а преподавательница стучала по моей спине, пытаясь ее выпрямить. Палочки нужно держать не слишком крепко, но и не слишком слабо. Проверка была такая: хлопнуть снизу по рукам – если палочки вылетали, то пока я собирала их по аудитории, учительница ругала меня за неправильную хватку. Наконец я начинаю злобно отстукивать очередную песенку «Валошка» и… режу руки об струны! Короче, уговорила я родителей забрать меня оттуда через полгода. (Asya Valkovich)

Меня музыке родители-музыканты не учили. Хотя я хотела и даже по книжкам в 12 лет выучила нотную грамоту и практически самоучкой «доигралась» на фортепиано до двухголосных инвенций Баха (когда дошло до них, родители уже помогали разобраться, конечно). В 16 лет добилась своего и в итоге получила второе высшее образование – консерваторское, сделав музыку своей профессией. (Дарья Волкова)

Я училась музыке ненавязчиво и с удовольствием. Впоследствии, «на волне», так сказать, начала осваивать для себя еще два инструмента. Об одном жалею только – в нашей семье было принято считать, что «музыкой на хлеб не заработаешь», а я верила. Когда своими глазами увидела, что заработать можно, и очень даже неплохо, после технического ВУЗа и нескольких лет отсутствия занятий, переучиваться в музыканта не захотелось. Сейчас безумно благодарна, что эта глава у меня была и есть в жизни. Получаю от музыки невероятный ресурс и кайфую. (Alex Mik)

Играла на скрипке и, чтобы всем было неповадно, открывала окно нараспашку и радовала весь двор. Так прошло три года. (Sasha Beiderman)

Лет в пять после концерта в консерватории сказала маме: «Тоже хочу так играть», ну и отвели меня в музыкалку. На восьмой год обучения, конечно, уже хотелось гулять и тусоваться, а не сидеть за пианино по два часа, и все было из-под палки, но с учителями мне фантастически повезло. Они действительно любили музыку и были невероятно чуткими. При всей лени и раздолбайстве этим было трудно не заразиться. Страшное скажу: я сольфеджио любила! Николай Львович, безграничного терпения человек, который чудом довел меня до окончания, до сих пор на связи, к нему можно пойти на концерт (он блестящий пианист) или выпить с ним вискаря хорошего. И, кстати, 20 лет после окончания музыкалки я к инструменту не подходила, а в прошлом году случайно поступила в джазовый колледж, и все по новой завертелось, кайф невероятный (а какое там сольфеджио, это вообще, когнитивные оргазмы, как от высшей математики). (Anna Petrova)

Я просилась в музыкалку, хотела в класс на фоно. Но на прослушивании попала в скрипичный класс, так как что-то не так повторила. Хотя до сих пор считаю, что для скрипки требуется более тонкий слух. Первый класс прошел на ура, а потом мой препод уехал, и меня определили к другой преподавательнице. Это была старейшая и заслуженная преподавательница школы, к ней все мечтали попасть. Но у меня с ней что-то не сложилось. Я не привыкла к строгости и окрикам, у нас в семье это не было принято. На личной встрече маме было сказано, что я тупая. Моя бедная мама в слезах ушла из школы. Потом меня перевели к другому преподу, и понеслось, то он по моей версии болел, то уезжал «на овощи». В итоге я оттуда ушла. Так я научилась врать и не любить музыкальную школу. (Тамила Рахимова)

Мама закончила музыкальную школу в свое время и периодически музицировала. Понятно, что я «жила» в пианино с нулевого возраста и в 6 лет была сдана на занятия. Отчетливо помню, как недоумевала: на фиг эти ноты, и так все понятно. И правда, до третьего года музыкалки все играла на слух (благо был хороший), и очень бесили ноты, ими меня как будто стреножили. Сольфеджио тоже ненавидела. Бросила фортепиано и пошла учиться на гитаре уже по собственной инициативе. Играю до сих пор, что хочу, как хочу, когда хочу. Вот ребенок осваивает саксофон, я стою в очереди, мне тоже хочется. (Alex Terno)

В музыкальную школу меня отдали пяти лет. Слух у меня был, и я легко выдержал вступительный экзамен. По мне плакал класс фортепиано. Довольно быстро я сам собой выучился играть «Собачий вальс». Начались бесконечные гаммы и этюды. Я затосковал. С домашними заданиями дело обстояло просто – я их не делал. То есть я аккуратно вытирал пыль с пианино, разбрасывал в художественном беспорядке по нему ноты и даже делал в них какие-то карандашные пометки. Если бы обучение в музыкальной школе было заочным, по переписке, то вне всякого сомнения я смог бы ее закончить. Увы. Приходилось раз или два в неделю ходить в музыкальную школу. Учительницей у меня была молодая женщина, необычайно яркой, цыганской внешности. Смуглая, с цветастой шалью на плечах и яркими бусами, она и представлялась мне настоящей цыганкой. Разговаривала она шумно, размахивая руками в золотых кольцах. Вернее, не столько разговаривала, сколько постоянно ругала меня за нерадивость и неприготовленные домашние задания. Но, удивительное дело, родителям моим не жаловалась. Писала мне красными чернилами в тетрадь, которая заменяла дневник, бесконечные «выучить обязательно», «безобразие, опять пришел неподготовленным» и уснащала все это множеством восклицательных знаков. Поначалу я все эти листки аккуратно вырывал, а потом и вовсе завел отдельный дневник для родителей, как делали и делают в подобных случаях все школьники, начиная с древнеегипетских. Через какое-то время она устала бороться и стала мной руководить. «Руководить» тут надо понимать буквально – она брала мои руки в свои и водила ими по клавиатуре фортепиано. Я в этот момент полностью отключался и думал только о своей несчастной детской доле, попутно борясь со сном. Учительница на меня мало обращала внимания. Мне даже кажется, что если б я в момент таких занятий попросил бы поднять мне веки, то она даже и не удивилась бы такой просьбе. Руководила она виртуозно, поскольку при этом умудрялась постоянно что-то жевать. Теперь, спустя десятилетия, я не могу даже вспомнить, как ее звали, но до сих пор в ушах стоит хруст от разгрызаемых ею сухарей и сушек, шелест конфетных оберток. Однажды у нее зачесался нос (к счастью, только он) и она моей рукой, которую ни на секунду не выпускала из своей, его почесала. Изредка к ней приходил в школу муж, такой же шумный и любитель размахивать руками. Я его обожал, поскольку когда он приходил, учительница про меня совершенно забывала и обсуждала с ним какие-то подробности торговых сделок. Насколько я мог понять, ее муж торговал одеждой. В разговоре часто проскальзывало слово «шмотки». Как-то раз она ему в сердцах сказала: «Гриша, какой же ты поц!» После этого я перестал думать об учительнице как о цыганке. Время шло, и родители, особенно папа, который в детстве и сам окончил музыкальную школу, начали понимать, что пианист из меня, может, и получится, но в самую последнюю очередь, после того как я стану капитаном дальнего плавания или космонавтом. К моменту их прозрения я уже вовсю прогуливал занятия и выходил из дому с папочкой, в которой лежали ноты, лишь только для того, чтобы идти в сторону, противоположную от музыкальной школы. Встреча родителей и учительницы неумолимо надвигалась, как танк на окоп с пехотинцем, у которого в руках только и есть что бутылка с горючей смесью. В моем случае основу этой смеси составляли горючие слезы таких размеров, при виде которых любой крокодил удавился бы от зависти. И встреча состоялась. На ней, после недолгих переговоров, между родителями и учительницей был подписан акт об изъятии меня из музыкальной школы. Моей радости не было границ. Первые двадцать лет. Потом я начал жалеть… и сейчас горько жалею о том, что в детстве из меня вышел музыкант и ушел, куда глаза глядят, а я не побежал за ним вслед. Ни капитан дальнего плавания, ни космонавт из меня не получились. Настала последняя очередь – музыканта. Где ты, музыкант… (Михаил Бару)

Мы с мамой ехали в автобусе, и в нас вцепился какой-то дяденька – я так и не поняла, знакомый или мама тогда была слишком вежливой, чтобы отмахнуться от него. Дяденька хватал меня за кисти и говорил, что у меня «музыкальные» руки настоящей скрипачки, что, как скоро выяснилось, совершенно не соответствовало действительности. Записываться в музыкальную школу я, младшеклассница, пошла с подружкой, которая уже там училась. Мы стояли у лестницы, за ближайшей дверью раздавались адские звуки. Я спросила, что это за гадость, а мне ответили: «Это и есть скрипка». Учиться играть на ней мне в итоге нравилось, но преподавательница сольфеджио внушала мне ужас и заставляла чувствовать себя бестолковой, поэтому я перестала ходить к ней на уроки. А чтобы она не подкараулила меня за игрой на скрипке, и те занятия я начала прогуливать. Музыкальную школу я как-то закончила, скрипку люблю, преподавательницу сольфеджио все так же вспоминаю с ужасом, даже пару раз пряталась от нее на улице спустя много лет после выпуска. (Виктория Калинина)

В нашей общеобразовательной школе была музыкальная студия, и я неоднократно порывалась туда пойти, но мама (работала в той же школе учителем начальных классов) всегда была против. Аргументируя это тем, что «мы купим дорогущее пианино, а ты за месяц наиграешься, и кому его потом продавать?» В общем-то для семьи учительницы и инженера это был аргумент. Но однажды мама ушла в «корпоративный поход» с коллегами в сауну и оставила меня на продленке, и я быстро воспользовалась моментом. Побежала, проиграла за полчаса весь сборник для начинающих одним пальцем (чем привела в полный восторг преподавательницу) и записалась на занятия. В последующие дни маму уламывали чуть ли не всей школой «позволить ребенку заниматься», дома на мою защиту встал папа, мама не разговаривала с нами где-то два месяца. Я каждый вечер (по договоренности) брала у школьного сторожа ключ от актового зала в школе и занималась. Через полгода я сыграла на итоговом концерте «Танец» (не помню автора) за программу второго класса, стала лучшей на школьном конкурсе и пошла поступать в городскую музыкальную школу города Полтавы номер три (единственную в нашем микрорайоне, куда попасть без блата по рассказам было нереально), выдержала конкурс на фортепианное отделение 8 человек на место и поступила. Пианино мне купили примерно через год (мама ушла в глухую оборону и все ждала, пока я брошу). После поступления возникла проблема: я была «старенькой», мне было 8 лет, и в таком возрасте в музыкальную школу уже не брали, поэтому по совету директрисы мне нашли знакомого нотариуса, который за 20 рублей заверил фиктивную копию моего свидетельства о рождении, с поддельной датой. Чтобы догнать своих «сверстников», я экстерном закончила за год два класса и перешла в третий, а не во второй. Отзанималась я все восемь лет с превеликим удовольствием (и во многом вопреки маме, которая все годы не сдавала позиций и каждый год уговаривала меня «бросить», «не напрягаться», «не тратить нервы» и пр.) у самой лучшей учительницы в городе, вне сомнений. Ольга Алексеевна Федорец была не просто лучшим педагогом, она была другом и соратником. Водила нас на концерты, давала пластинки с классикой, книги о композиторах. На выпуске я играла «Патетическую сонату» Бетховена, впервые за 25 лет существования школы. Закончила с одной четверкой по сольфеджио (все остальное было «отлично»). Многие произведения моей программы были уже из второго-третьего курса музыкального училища. Не раз побеждала в общешкольных конкурсах и играла на городских отчетных концертах. В консерваторию и музыкальное училище поступать не думала, так как абсолютного слуха у меня никогда не было, сольфеджио давалось с трудом. Закончив общеобразовательную школу с золотой медалью, в результате стала ученым-химиком, но музыка всегда была рядом и всегда нравилась. В выпускном классе я еще взяла второй инструмент гитару, которую преподавал муж моей обожаемой учительницы, и в студенческие годы была душой компании на всех посиделках. Сейчас регулярно бываю в опере, также люблю джаз и блюз, хожу на концерты. Всегда было смешно слушать жалобы детей в музшколе, как их заставляют родители заниматься. Мне пришлось воевать с мамой все годы за свое увлечение. (Nataliya Lyutenko)

Я наотрез отказывалась играть ноту фа. (Юлия Монахова)

Первые два класса школы я жил с бабушкой и дедушкой, пока родители работали над своими отношениями, и рядом с домом была школа, которая по совместительству была музыкальной, и я пошел туда на скрипку. Мне было непросто, поскольку уже тогда был я зело ленив, но учитель у меня был совершенно необыкновенный – Сергей Юрьевич Аббакумов. Он даже уговорил моих родителей снять на лето дачу рядом с его, чтобы я мог и летом заниматься. Учитывая скромные способности и еще более скромную усидчивость, под его руководством я добился значительного прогресса. Но после второго класса помирившиеся родители забрали меня к себе, а это означало, что с учителем пришлось расстаться. Училка в новой школе заставляла меня играть гаммы, я довольно быстро сдулся и бросил музыку – лет на много. В какой-то момент мне в руки попались аудиолекции профессора Гринберга, и я вдруг понял, что люблю классическую музыку и хочу ее слушать, а еще играть. Я купил гитару и занялся ею по самоучителю, а потом в какой-то момент набрался наглости и на концерте гитарной музыки подошел к его организатору, и попросил его порекомендовать мне учителя. Он предложил в этом качестве себя, и с тех пор я уже лет много занимаюсь с Йегудой Шраером. Я все еще ленив и бесталанен, но все так же получаю удовольствие от процесса. (Dmitry Rubinstein)

Я из семьи музыкантов, и родители активно участвовали в образовании, поэтому обучение не задалось сразу. В шесть лет меня забрали из изостудии и отдали в спецмузшколу, где я выбрала скрипку исключительно из духа противоречия, потому что на скрипке дома никто не играл. Скрипку родители выдержали года два. Ноты были все в дырах от смычка, так я их хлестала. Стоять по четыре часа и мучиться от того, что не попадаешь в ноту, – это не для моего терпения. Один был плюс – никто из родителей надо мной не стоял, но слушать мое пиликанье сил уже не было. Из спецмузшколы забрали, перевели на фортепиано в обычную музыкалку (способности, к сожалению, были, плюс «надо продолжать династию»). И тут к обучению подключились родители, что стало крупной педагогической ошибкой, потому что рояль (в квартире стоял трофейный миньон) стал средством наказания: провинилась – будь любезна четыре часа отыграть. Сменила четыре музыкальные школы: родители были упорны и едины в свой мечте даже после развода. Я же упорно не понимала, зачем я этим занимаюсь – выдающихся успехов я не делала, удовольствия от игры не испытывала. Единственное, нравилось общаться с педагогами – их всех вспоминаю с благодарностью. С самой последней школой наконец повезло – это была хоровая школа, петь мне нравилось, получалось. Но после полуторачасового ожидания трамвая на морозе -25 я на полгода загремела в больницу, после чего в школу не вернулась. Я училась музыке 8 лет, так и не окончив ни одну из школ. Сейчас не смогу сыграть ни-че-го – начисто все смыло. И от мысли, что можно ребенка по доброй воле отдать в музыкальную школу, меня передергивает до сих пор. Хотя некоторым нравится. Через 30 лет вернулась к рисованию. Самоучкой. А дочь сама себя записала на флейту. Проходила спокойно два года и оставила. (Екатерина Калужникова)

Совсем немного прихватив музыкального образования, я детей решила им не мучить. Дочь училась индивидуально, «для себя». Потом учительница стала периодически забывать о «для себя» и применять к ней школьные драконовские методы. И мы расстались. Но дочь решила получить материальное подтверждение пятилетнего труда и попросила записать ее в музыкалку. Взяли в апреле во второй класс, на экзамене поставили 4, и она скисла. Все лето не подходила к инструменту. А в августе я ей сказала: если не хочешь, можно не продолжать. И вот теперь у меня есть фраза, сказанная ею через месяц, которой я периодически отчищаю свое далеко не белое пальто: “Мама, я иногда подумаю, что мне не надо в музыкалку, и как же мне хорошо!” (Anna Rytsareva)

Моим первым педагогом по фоно был Шорлуян Аршак Григорьевич. Он отлично объяснял длительности нот на дольках мандарина, уважительно обращался к шестилетке по имени-отчеству, Диана Яковлевна, и пах нестандартным одеколоном. Одна беда – шел он по стандартной программе и не поступался принципами. Когда в сборнике «Первые шаги для фортепиано» мы дошли до произведения «Савка да Гришка сделали дуду», консерватизм преподавателя разбился о мои представления о прекрасном. Русское-народное в них не входило. «Диана Яковлевна, я настаиваю на этой пьесе! Почему вы не хотите ее играть»? – возмущался Шорлуян. Уже не помню, кто подсказал ответ, но он спас меня и от Савки, и от Гришки, и даже от классического музыкального образования: «Религия не позволяет, Аршак Григорьевич». После этого частные уроки были окончены, а меня отправили на эстрадно-джазовое отделение Школы искусств. (Диана Таратута)

В моей семье были профессиональные музыканты – мама и ее брат. Поэтому девочку надо было учить музыке, несмотря на то, что слух у нее был в папу – то есть как у медведя. Меня держали в музыкальной школе 8 лет. Ставили шахматные часы и высчитывали «чистое» время занятий. В шестом классе я начала выходить из дома и не доходить до музыкальной школы. Это обнаружилось через полгода. Казалось бы, из школы должны были исключить. Но папа сказал: «Раз начала, должна закончить», а мама работала в консерватории, поэтому из школы не исключили. Чтобы избежать выпускного экзамена, мне пришлось заболеть болезнью Боткина и лечь в инфекционную больницу на три недели. Таким образом, экзамен мне зачли «по совокупности». На выпускной вечер все-таки пришлось пойти (не помню, как). После выпускного закрыла инструмент на ключ и больше к нему не приближалась. (Lena Zemlinsky)

1969 год, мне 8 лет. Я обычный мальчик, живущий в пролетарском (это важно) районе закрытого города Горького, ныне Нижнего Новгорода. У моего отца есть две сестры, все трое окончили музыкальную школу, отлично играют на фортепиано и обладают неплохими голосами. Что они и демонстрировали на семейных праздниках несколько раз в год, когда все мы собирались у наших стариков. Дед, подполковник в отставке, фронтовик, в качестве бонуса победителя, вывез из Австрии в 1945 году великолепный рояль «Czapka» (венской фирмы «Jakob Czapka & Son»). Что интересно – у всех троих была совершенно разная манера игры: отец музицировал ближе всего к джазовой свинговой манере, а две его сестры играли классически правильно. Моя матушка, женщина совсем из другой социальной страты, без всяких музыкальных и прочих образований, решила, что ее дети, моя сестра и я, тоже должны быть приобщены к миру «высокой культуры».Так я попал на вступительные экзамены в обычную музыкальную школу. Надо сказать, что я и сам был не прочь научиться играть на фортепиано, так как даже в своем, пусть пока незрелом возрасте, глядя на восторженные взгляды женщин на моего музицирующего папу, интуитивно понимал, что это очень полезное жизненное умение и оно пригодится мне позже. Я легко прошел все тесты на музыкальный слух, ритм и прочее, но на мою беду в этом году был перебор учеников на специальность «фортепиано» и недобор по классу скрипки. Оценив мою левую кисть, больно растянув пальцы, преподаватели посоветовали маме отдать меня на специальность «скрипка». В нашей семье все решал папа, а кто у нас папа – решала мама. И это стало на ближайшие шесть лет моей трагедией! Сестру удачно пристроили на фортепиано, но это тоже не сделало ее «щасливой». Что вы можете знать про мальчика из пролетарского района (я выше писал, что это важно), который три раза в неделю идет в музшколу под взглядами своих друзей, держа в одной руке футляр со скрипкой, а во второй руке нотную папку? Самое невинное, что я слышал из криков в свою спину: «Балалаечник!» (Игорь Маштаков)

Мой первый преподаватель по классу скрипки был очень известный в городе музыкант Эскин, имя-отчество, к сожалению, не припомню, вроде бы Иосиф Абрамович. Классический «Александр Герцевич», еврейский музыкант. Я и тогда, и сейчас понимаю, что это был большой профессионал – и музыкант, и преподаватель. Он сразу все понял и про меня, и про амбиции моей мамы, но в силу национальной добросердечности не стал перечить, а стал меня учить. Увидев, какие «дрова» вместо скрипки купили мне родители, он из своих запасов, не слишком дорого, продал приличную скрипку. Конечно, не Страдивари и не Амати, но не стандартную продукцию «Управления мелкой кустарной промышленности». Так начались наши с ним мучения – я не хотел «пилить», а он упорно меня учил. Предполагаю, я и сейчас еще могу сыграть пьесу «Сурок» Бетховена (тональность ля минор, размер 6/8). Позже добавились занятия по фортепиано, обязательные для скрипачей, но было уже поздно – я устойчиво стал ненавидеть занятия в музыкальной школе. Любые! Но особенно сольфеджио! Но особенно музыкальные диктанты! Но особенно сына преподавательницы сольфеджио, который писал диктант с одного проигрывания и не давал списывать! Что я только не делал, чтобы меня выгнали – не выполнял домашние задания, специально фальшиво играл, прогуливал занятия, но все было тщетно – меня тянули на диплом. Да, мне было стыдно, стыдно особенно потому, что старшая сестра папы Регина Павловна окончила музыкальную школу, в которой я учился, с золотой медалью, и ее фамилия висела на почетной доске в коридоре школы. И меня в эту доску периодически тыкали. Фогельсон, мой преподаватель по фортепиано, тоже все сразу про меня понял, но ничего не мог поделать – формально выгнать меня было не за что. На занятия я исправно приходил, по клавишам брякал, и даже что-то получалось. Но самым ужасным были домашние занятия с отцом. Сколько крови я ему попортил, когда по субботам и воскресеньям под его присмотром пилил гаммы и скрипичные этюды Генри Шрадика! А сколько крови я попортил соседям своим пиликаньем, ведь слышимость в нашей панельке была чудовищная, а вокруг жили отнюдь не поклонники пьесы «Сурок», будь она неладна! Все закончилось так, как и должно было – недоучившись год до диплома, я просто забил на занятия в музшколе и, пропустив пару месяцев, был отчислен. Не помню, куда делась скрипка, но, по-моему, матушка сделала неплохой гешефт, загнав ее очередному соискателю лавров Эмиля Гилельса и Яши Хейфеца. Аминь! (Игорь Маштаков)

СКРИПКА И БОРЩ
Когда я учился играть на скрипке,
мне было пять.
Каждое утро бабушка или мама
отводили меня в музыкальную школу,
где я мучительно выпиливал что-то
из тонких струн,
а затем возвращали в садик,
во время тихого часа.
Все дети лежали в своих кроватках,
а меня сажали за стол
перед огромной тарелкой борща —
это был мой обед.
Я съедал борщ
под бдительными взглядами
воспитательницы
и дневной нянечки,
приговаривающей что-то типа:
«Кушай, кушай, Паганини.
Попробуй только не съешь!» —
и отправлялся в кровать.
Это продолжалось год или дольше.
Однажды меня даже водили на концерт
Игоря Ойстраха.
Но я так и не стал скрипачом.
Несмотря на все усилия
моих педагогов,
и мое старание.
Когда я думаю об этом,
я вспоминаю:
музыкальную школу — одноэтажное деревянное здание,
старое, но добротное,
с зеленой покатой крышей
и голубыми наличниками;
свою маленькую скрипку,
темно-янтарного цвета, в большом черном футляре;
тонкий смычок из красного дерева
с седым конским волосом;
кусок канифоли
(липкий желтый кристалл
с характерным запахом),
которой я всегда тщательно натирал смычок;
черную мягкую подушечку
с синими ленточками — она
поддерживала инструмент во время игры;
пластмассовый подбородник —
черный и твердый;
деревянную резную подставку под струны,
которая вечно ломалась,
и ее приходилось склеивать
или вырезать новую;
струны:
стальную гладкую «ми»;
витую серебристую — «соль»;
скрученные из жил — «ре» и «ля»;
нотные тетрадки;
ненавистные уроки сольфеджио;
светловолосую девушку, играющую на арфе
в комнате с низким потолком;
сосредоточенную учительницу,
которая ставит мне тройку в дневник
и пишет красной ручкой послание маме;
свое первое выступление — в садике,
перед одногруппниками;
пустую детсадовскую комнату в группе;
странную полуулыбку нянечки;
огромную тарелку борща,
красного, густого, с запахом чеснока и вкусом комбижира…
И ни одного скрипичного звука. (Igor Ilyin)

Прошло уже лет двадцать шесть, как я окончила музыкалку, а до сих пор помню свою ненависть к пианино. Только ненависть и помню. (Russell D. Jones)

В детском саду, когда все танцевали «Три прихлопа, два притопа», я всегда следила за аккомпаниаторшей (надеюсь, такое слово есть). Как птицы, взлетали ее руки над фортепиано, и оттуда лилась музыка! В пять лет замучила родителей настолько, что мне купили пианино «Красный октябрь» и поставили в мою девятиметровую комнату. Счастье было неимоверное, класса до пятого музыкальной школы, потом уже сидеть над гаммами не хотелось, но благодаря папе и его поддержке доучилась в музыкальной школе до конца. Сейчас играю для себя, не так фанатично, как в детстве, не по три часа в день. Часто в гостях, в ресторанах, гостиницах – играю и всегда с неизменным успехом. Особенно концерты и инвенции Баха собирают самые продолжительные аплодисменты. (Anna Pavlova)

Родилась в семье музыкантов, так что перспектива моя была очевидна. Одно из самых ярких воспоминаний детства – жизнь под роялем. Буквально! Огромный рояль Беккер стоял в хрущевке, перекрывая практически все пространство гостиной, если ее можно так назвать. Ну и еще: пару лет назад в фейсбуке был флешмоб, вспоминали самую первую песню, которую услышали в детстве. У людей всплывали самые разные, льющиеся из телевизора, радио, из-за стола, с грампластинок фирмы “Мелодия”. Я очень долго и туго пыталась вспомнить, и единственное, что всплыло мутно в моем сознании – Седьмая соната Прокофьева. А так – вполне традиционная карьера: музыкальная школа, училище, консерватория. (Гюзель Сажинова)

Умоляла купить мне пианино в детстве, но родители неумолимы: ставить некуда (трехкомнатная квартира, трое детей) и знаем мы тебя, купим, а ты бросишь. Первое, что я сделала со своим тремя детьми в двухкомнатной квартире – завела пианино. Представляете, оно влезло! Старшие девочки играли и одна играет до сих пор (пианино у них не основной инструмент), любят музыку. А я пока мимо, но может, еще когда-нибудь? В другой жизни? (Ольга Титаева)

Меня не отдавали в музыкалку, потому что считалось, что у меня нет слуха. В 12 лет с боем выпросила пианино. Год походила в вечернюю музыкалку, но там было очень скучно и уныло. После этого мне взяли крутого учителя Юрия Лаврентьевича, гигантского дядьку под потолок, который приезжал ко мне домой на крошечном запорожце-жуке. Учил он меня невероятно: сразу с листа и в четыре руки, а потом всякие вариации и импровизации вокруг все той же стандартной программы музыкалки, от которой обычно всех тошнит. Я его обожала и обожала заниматься. Я прозанималась с ним 4 года, почти до окончания школы. Больших высот я не достигла, потому что исполнительских способностей у меня и правда маловато, но легко читаю ноты и в свое время играла вполне сносно, а главное, я поняла, как вся эта музыка устроена. (Ася Штейн)

С болью, мукой и ненавистью. Меня силой учили играть на пианино. Моя мама – учитель музыки, и ей хватило опыта не учить меня, а нанять репетитора. Я репетитора ненавидел от всей души. Проучился год через не могу и принял первое по-настоящему взрослое решение в моей жизни – больше не буду. Делайте, что хотите, мол. В итоге последовали санкции в виде лишения меня приставки Dandy. Это примерно как сейчас лишить человека лэптопа и смартфона. Но я все равно не сдался. Через полгода санкции отошли на второй план, а я до сих пор счастлив, что не потерял еще шесть лет своей жизни, сидя у рояля этой училки. Бррр. (Константин Пинаев)

Меня в первом классе сводили в музыкалку, я там что-то сломала, про меня сказали очень быстро и очень громко, что слуха нет и заберите это немедленно. В десять лет мама таки отдала меня учиться на пианинах к частной тетеньке, которая меня за все хвалила. От учебы осталось скорее приятное ощущение (у тетеньки, кстати, было много приятных художественных книжек, которые она мне с известной осторожностью давала почитать), но родителей мой музыкальный прогресс нисколько не впечатлил, так что на этом все и заглохло ко всеобщему удовольствию. Теперь говорят, что слух скорее есть, чем нет, но неразвит и дик. Ну как бы я и не огорчаюсь (то есть огорчаюсь, когда фальшивят). (Ася Михеева)

Как же я рада, что окончила 9-ю на Есенина в Харькове, и детей туда отдала, хотя сама в результате математик. Мне повезло с учителями, и вообще с музыкальной школой, там прекрасная атмосфера была и есть. А больше всего повезло, наверное, с учительницей сольфеджио, любимой Ириной Абрамовной Богачек, которая устраивала классные капустники и с младенчества прививала нам любовь к джазу, хотя импровизировать я как не умела и боялась, так и не умею. Импровизировать надо было по очереди каждому на своем инструменте, за исключением Славки, который потрясающе свистел. Два моих одноклассника по музыкалке вообще стали профессиональными джазменами, Алексей Сорончин и Дмитрий Бобрин (Александров). Хотя да, на специальности мне джаз играть не давали, поэтому первым делом по окончании музыкалки, в 14 лет, накупила джазовых нот, потом уже вернулась к классике. А теперь дочки играют, одна на фортепиано, другая на скрипке, все счастливы, хотя надо пахать, это не простое счастье. (Anna Lytova)

Мои репетиторы не выдерживали и сбегали. Но родители были упорны. Каждую среду новый репетитор. (андрей чемоданов)

Моя мама выросла в маленькой украинской деревне, поэтому когда родилась я (в Ленинграде), с усердием занялась восполнением нереализованных мечт и пробелов в своем образовании. Когда мне исполнилось 3 (три) года, летом, тайком от папы, мамой было куплено адское пианино «Беларусь» в комиссионке, на весь сохраненный семейный бюджет. Мама с пианино неделю жила у подруги Гули, папа не пускал их домой, утверждая, что девочка в него, а ему медведь на ухо наступил, и верни пианину туда, откуда взяла. К папиному сожалению, у меня оказался абсолютный слух, и с 4 до 11 лет меня терзали ежевечерними занятиями, не приносившими мне большого удовольствия. В 11 я справилась отказаться от вынужденной практики и дальше уже продолжала сама, освоила еще гитару и блокфлейту. Выросла, ни о чем не жалею, на пианино, если представляется случай, люблю немного побренчать, лишь бы это был нормальный инструмент, не «Беларусь». Лет 15 назад приволокла в родительский дом настоящую довоенную немецкую фисгармонию и от нее получаю заметно больше удовольствия. (Anna Merkulova)

Бабушка очень хотела, чтобы я училась в музыкальной школе. Она вообще имела большое влияние на дела нашей семьи. Мать, зная мой характер, в принципе понимала, что это из разряда неосуществимых мечтаний, но послушно нашла мне репетитора, чтобы меня подготовили, значит, к вступительным экзаменам. Репетитор разучила со мной какую-то очень простую песенку и предупредила, что это предел возможного. На экзамене я решительно спела комиссии «Тачанку» («И с налета, с поворота, по цепи врагов густой, застрочил из пулемета пулеметчик молодой»). Не потому, что забыла мамины наставления, а потому, что мне очень нравилась эта песня – тогда были синие гибкие пластинки такие, вырезать из детских журналов, и на одной из них мужчина рассказывал об истории создания этой песни, а потом шел сам трек. Комиссия внимала. Надобно сказать – технически это довольно сложная песня. Меня не взяли; потом на примере подруг, которых все-таки запихнули, я поняла, как мудра была и от какой каторги спасла себя. Уже потом, в подростковом возрасте, я выучила во дворе четыре аккорда, и парень, который учился в музыкалке, показал еще два хитрых-необычных. Чтобы стать местной звездой, мне хватило (Цой там, Алиса, Киш). Со временем я забросила гитару, конечно, теперь уже даже не знаю, смогу ли. (Лисичка Полярная)

Когда я в школе захотел играть на барабанах, мама нашла объявление о продаже старой установки Amati, дала на нее денег и расчистила место в комнате. Но главное – защищала потом меня пару лет от соседей. Однажды, возвращаясь из школы, я застукал ее, самозабвенно барабанящей невпопад по всем тарелкам и барабанам. В общем, я таки научился. (Павел Аксенов)

У меня история про то, как меня заставляли музыкой НЕ заниматься. Я все детство мечтала научиться играть на пианино и, когда мне исполнилось семь лет, слезно молила родителей отдать меня в музыкальную школу. На что они категорически ответили: «Нам негде его ставить, обойдешься». Тогда я сказала: «А что, если научиться играть на скрипке? Она точно место занимать не будет». Но мои просьбы разбились о категоричное родительское: «Чтобы ты нам отдыхать после работы не давала своим пиликаньем?» Последней попыткой научиться музыке было прослушивание в хор. Самое интересное, что меня туда взяли, но мама сказала: «А нафиг он тебе нужен? Петь, что ли, собралась? Давай вон лучше тебя на английский запишем!» Вот так моя музыкальная карьера кончилась, никогда не успев начаться. Не думаю, что во мне умер талантливый музыкант, но ведь в любом случае музыкальные школы – это важный и крутой опыт (как бы ни ненавидели мои «музыкальные» одноклассники все эти гаммы и сольфеджио). (Марина Кирюнина)

Мама специально для меня организовала открытие музыкальной школы в поселке. Больше евреев тут не было, так что никому в голову бы не пришло. Моя мама – greate! Ну отлично было, после школы – музыкалка, занятия дома, прогулки с нотной папочкой. А что? Даже не представляю, как могло быть иначе. (Natalia Rusanova)

Родители купили пианино брату, но он быстро к нему охладел. А я во втором классе пошла и сама поступила в музыкальную школу, пришла домой и сказала, что мне нужно 13 рублей 50 копеек. Никто никогда не ждал от меня никаких успехов, я совершенно счастливой отучилась семь лет и много лет потом такой же счастливой играла сама для себя, пока пианино помещалось в квартире. (Галина Устюгова)

У меня было ровно ноль способностей к музыке, но в музыкалку меня взяли – из-за бабушки, она была уважаемым в станице учителем математики. Мучилась четыре года, ненавидела эту проклятую школу люто. Если играть на фортепиано худо-бедно начала (можно и мартышку научить), то на сольфеджио отсутствие слуха становилось очевидным. А на хоре – отсутствие голоса. Эти два предмета вгоняли в тоску и больно били по самооценке – в обычной-то школе я училась на «отлично». Единственным предметом, по которому удавалось блистать и в музыкалке, была история музыки. Ну что ж, в конце концов сдала выпускной экзамен на 4, пришла домой, накинула на пианино матерчатый чехол и больше к нему не подошла ни разу. 18 лет уж прошло. (Александра Махина)

Я хотел пойти на пианино, а меня отвели на танцы. Спустя двадцать лет додумался сам начать заниматься. (Женя Кондратенко)

Мечтала играть на пианино, отдали меня в музыкальную школу, а там дали в руки треугольник! Я постучала палочкой по нему, возмутилась и больше в музыкальную школу не вернулась. (Nadya Sholokhova)

Правильная девочка в моем лице практически отвела сама себя в музыкальную школу, потому что услышала, как моя мама говорила кому-то: «Хорошо бы отдать в музыкальную школу». Попала на класс скрипки. Были «очень средние музыкальные способности» и «очень средняя музыкальная школа», в которой учитель по скрипке менялся раз в полтора года. Поэтому единственная польза от всей этой истории – в памяти череда совсем разных учителей, совсем разных жизненных путей и взглядов. Дважды попадались очень хорошие учителя. Хорошо, что я к тому времени уже хорошо понимала, что музыку, а тем более скрипку, не люблю и не понимаю, а то бы сделали из меня музыканта. До сих пор убеждена, что скрипка не обладает той палитрой выразительных средств, которые отвечают сегодняшнему дню. А я, пожалуй, хочу и люблю, когда мне про сегодняшний день или про меня сегодня произведение что-то говорит (любое, текстовое ли, музыкальное ли, изобразительное ли). А скрипка мне кажется каким-то музейным инструментом, плюс-минус примерно про одну эпоху. (Maria Urusova)

В 14 лет на кухне школьного приятеля выучил два аккорда чего-то. За десять минут.
Мне говорили, что слух есть, и давай сбацаем группу, но как-то было недостаточно интересно. Во многом это внедренный школой дисинтерес к учебе. (Eli Qfor)

Я маленькой занималась в шумовом оркестре, еще до школы. Там были всякие маракасы, трещотки и тарелки. Самым классным инструментом был треугольник. Я мечтала, что когда-нибудь девочке, которая на нем играет, надоест, и треугольник отдадут мне. У него такой нереально серебряный звон. Но ей не надоедало (еще бы!), так что я так и играла на трещотках. Зато выучила интуитивно длительности и вообще немножко разобралась в музыкальном времени еще до того, как пошла в музыкальную школу. В итоге закончила консерваторию. А играла бы на треугольнике, ничего бы, наверное, не было, потому что партия у него была простая и без шестнадцатых. (Аня Осипова)

Ко мне учительница ходила всего год, показала, как играть на пианино – все остальное время я играла (и на гитаре еще) с удовольствием сама. Да, на очень любительском уровне, зато играю до сих пор. (Анна Домини)

Из воспоминаний о музыкалке – абонемент в филармонию как обязательная повинность. Причем был абонемент именно «детский», а еще отдельно мама покупала, но там хоть что-то было интересное, а в «детском» были нудные какие-то концерты (так мне казалось), но на них можно было ходить без взрослых, с друзьями. Один раз мы были на органном концерте. А музыкант сидит на такой скамейке-ящике, у которой до пола зазор примерно сантиметров 20. И так мы удачно сели, что прямо вот эти 20 см видели, худые щиколотки органиста в сползающих носочках и как он ножками по педалям бегает. Это было невероятно смешно, его ноги существовали как бы отдельно от него самого и всей музыки. Мы с подружкой давились смехом до слез и кончилось тем, что нас попросили выйти из зала. С тех пор я очень люблю органную музыку и с большим уважением отношусь к органистам. (Елена Львова)

Я случайно попала в музшколу, родители в целом трезво оценивали мои способности и отдавать туда не собирались. Но оказалось, что всю нашу дошкольную тусовку из кружка эстетического воспитания автоматом зачислили в музыкалку, было решено попробовать, и к нам в небольшую квартиру переехал черный инструмент «Беларусь» от одной из бабушек. Училась я несколько лет без трагедий, но и без энтузиазма, и как-то мать в сердцах сказала, что так не годится и на тройки учиться вообще стыдно. Я с радостью восприняла идею и лихо получила тройку на ближайшем экзамене. После этого эпопею свернули, а на следующий год я самостоятельно записалась в художку и на современное пятиборье. (Алиса Шамир)

Восемь лет музыкальной школы из-под палки в буквальном смысле. Мама в детстве мечтала играть на баяне, но ей его не купили, поэтому мне она купила целое пианино. У меня был средний слух и прекрасная техника, играть приходилось через отвращение и слезы по несколько часов в день – меня постоянно отправляли выступать на концертах. Мысли о том, чтобы бросить эту каторгу, я не допускала – боялась маму. Говоря честно, это была просто пытка. Если у меня имелась хоть какая-то природная склонность чувствовать музыку и наслаждаться ей, ее просто уничтожили. Какое счастье, что взрослые не дотянулись до моего увлечения языками и литературой, а то бы осталась и без хобби, и без профессии. (Mila Sochneva)

Я мечтала о фортепиано и ни о чем другом, но преподаватель виолончели увидела мои руки (большие и с длинными крепкими пальцами) и возжелала меня в свой класс. Уговорами и манипуляциями меня убедили пойти на виолончель («Сразу два инструмента – фортепиано будет дополнительным!»). Мне было неловко играть на ней все годы обучения, ненавидела эту уродскую позу с раздвинутыми ногами, а в музучилище я, таская инструмент на себе, еще и спину испортила. Только недавно смогла признаться себе в сложных чувствах, пожалеть себя-малышку, продала этого монстра и теперь с легкостью говорю: как же я не люблю виолончель, даже звук ее мне противен. (Irina Korneevskaya)

Лет в 14 дочь выдвинула претензию, чего это ее скрипочкой не мучили. И пошла сама учиться скрипке. Толку никакого не вышло, но учительница была прелесть – насквозь состоящая из хороших манер и приветливости, проводить с ней время было полезно для души. А ей было интересно учить человека, понимающего логарифм. (Marina Feygelman)

Когда я продемонстрировала какие-то способности, учительница пения в школе предложила со мной заниматься частным образом, в смысле чтобы я поговорила с родителями. Я поговорила, они отказали, поскольку не было места для пианино и вообще не входило в мамины планы (папа не особенно принимал участие в моем образовании). Учительница так расстроилась, что пришла к нам домой уговаривать маму. Я рыдала и просила, чтобы мне разрешили играть на пианино, не знаю где и как. Мама сказала: нет. Учительница скоро ушла из школы, но ее взгляд во время маминого «нет» я помню всю жизнь. (Юдит Аграчева)

Ставил на, извините, пюпитр «Одиссею капитана Блада» и играл гаммы, читая. (Max Signae)

Я всегда очень любила петь. Меня отвели во Дворец пионеров на Миусах, и я там пела. Сначала хором. Потом всем понравились мои таланты и меня начали выбирать солисткой. На концертах меня ставили на скамеечку, чтобы людям было виднее, что такое поет мелкое, у которого голос больше, чем вся девочка. Но это длилось недолго. Желающие мне добра преподаватели сказали моим родителям, что я никогда их не прощу, если они не отведут меня учиться музыке. Родители убоялись умереть непрощенными и отвели меня в супер-пупер музыкальную школу. Там на прослушивании я пела, и меня даже не стали проверять на звуковысотный слух, надалбливая по пианине пальцем. Меня взяли. И понеслось. В той школе учились дети великих музыкантов и композиторов. В той музыкалке учился Ростропович. Дети подходили ко мне и спрашивали, на чем играет мой папа и где поет моя мама. Мне нечего было ответить тем детям. Мои родители пели исключительно дома и ни на чем не играли. И все потеряли ко мне интерес, ибо я не могла никого пригласить на концерт к родителям. Мое пение всех раздражало, и я была не интересна никому, кроме преподавательницы хора. Играла я своими маленькими лапками плохо, и преподаватели специальности изощрялись, чтобы подобрать мне к зачету произведения на хроматические гаммы и без никаких аккордов. Не до всех аккордов доставали лапочки. Это были адовы семь лет, которые я выдержала только из уважения к тем большим деньгам, которые за меня платили родители в начале 70-х годов прошлого века. Играть для удовольствия я так и не научилась, зато из меня воспитали идеальный автомат по считыванию нотного текста с листа. Сольфеджио я любила, потому что оно не составляло труда, и музлитературу любила, потому что нравилось слушать, как поют другие. Лучше бы я пела в хоре. (Лиля Власова)

В детстве полгода мучал учительницу по фортепиано. Разошлись миром, она была интеллигентная. Сложней пришлось с преподавателем по балалайке. Творческий руководитель ансамбля русских народных инструментов, в расшитом платье и румянах. Где-то год шло противостояние, как оно закончилось – даже не помню, сознание напрочь вытеснило эту детскую травму. (Гюнтер Даймон)

Два или три года учился на форте, блин, пьяно у жены маминого музыкального редактора. Потом по каким-то причинам пришлось педагога сменить (ребенок у нее, что ли, родился? Не помню), и тут выяснилось, что мне неправильно руку поставили (or so they said). Ну я немножко позанимался еще, а потом понял, что это уже слишком. На уши-то мне не то что медведь наступил, а целое стадо слонов потопталось, поэтому я мог ноты как текст запомнить и сыграть, но не более того. А еще я однажды за пианино упал в обморок. (Артем Андреев)

В старшую группу детского сада пришла тетенька и предложила записываться в музыкальную школу. Я сказала, что не хочу. Родители не неволили, хотя у нас потом добрая половина класса училась в музыкалке. Я радовалась, что я принадлежу к «злой половине», но годам к пятнадцати меня проперло гитарой. Родители подарили самую лучшую на тот момент – клеенную лакированную, немецкую, кажется. Отец накупил самоучителей и сам по ним выучился. А я научилась нескольким аккордам и часами «лабала» что-то грустное подростковое, сочиняла песни. Потом как отрезало. Сын увлекся гитарой уже лет в 10–11. Но немецкая красавица к тому времени жила в другой стране, у старшего племянника. В общем, музыка оказалась не самым важным моим увлечением. Сейчас для меня лучшая музыка – это тишина. (Надежда Пикалева)

Я училась играть на фортепьяно года четыре, как часть занятий в театральной студии, всего там было понемножку. Без гамм и муштры, скорее в удовольствие. Во втором классе захотела учить Полонез Огинского. Учительница сказала, что вообще-то его учат году этак на пятом обучения, но не отказала. Полонез я учила целый год и в итоге выучила если не весь, то весьма приличный кусок. Потом по телевизору показывали одноименный фильм, утром в будний день, и учительница предложила мне не идти в школу, чтоб посмотреть и прочувствовать, что стоит за музыкой. Мое изумление от этого предложения не описать словами! (Svetlana Vainbrand)

В шесть лет меня отвели к учительнице музыки. У нее была голова Моцарта – огромная пышная седая шевелюра. Мужа расстреляли в 1938 – его имя каждый год называют на Лубянке, когда вспоминают погибших. Галина Ильинична сразу определила, что я вундеркинд, хотя мало что было так далеко от истины. В музыкальной школе я отучилась-отмучилась аж восемь лет. По сольфеджио получала решительные двойки, а вот по музыкальной литературе блистала. Через год после окончания музыкальной школы уже не прикасалась к инструменту. Но, наверное, все же не зря. Когда смотрю на концертах на клавиши пианистов, сердце ноет. (Ольга Свенцицкая)

Я бы сказала, меня учили музыке лениво. По сравнению с тем, как учат сейчас. Когда я в шесть лет самостоятельно по книжке выучила ноты и стала играть на пианино осмысленные мелодии, мама очень удивилась и пригласила ко мне знакомую учительницу музыки. Но та не обнаружила у меня музыкального слуха, и так я промаялась со своей любовью к музыке и невозможностью ее хоть как-то реализовать за недостаточностью необходимых знаний до одиннадцати лет, когда меня все-таки сочли пригодной для музыкалки. Стала играть на домре. Фортепиано не любила и прогуливала. Сольфеджио давалось с трудом. Ушла со второго курса музучилища, потому что устроилась на работу на ТВ. Дальше авторская песня, заброшенная домра. И вот через двадцать лет я к ней возвращаюсь, и теперь играю в народном оркестре нашего колледжа, который назывался раньше страшным словом «училище». (Анна Полуэктова)

В музыкалке я продержалась чуть больше года. Я очень хотела виолончель, прямо была зачарована ею (и до сих пор), но мама решила, что виолончель для девочек нескромно и непрестижно, и отдала меня на пианино. Учительница фортепиано была с садистским уклоном и больно лупила меня по пальцам, в итоге я перестала ходить на занятия, придумывая самые жалкие оправдания. Мне родители не верили, потому что взрослым они верили, а мне нет, ведь училка была такая культурная, прелестная женщина! Однажды учительница позвонила узнать, приду ли я на урок (мы жили буквально по соседству с музыкалкой), и я сказала: «Ну хорошо, сейчас доем сушку и приду». – «Сушку?» – удивилась она. Такого жалкого объяснения она еще не слыхивала, наверное. Ну короче, все завяло на корню. Но теперь мне, конечно, жаль ужасно. Хочу купить себе киборд и начать сначала. (Alla Roylance)

В детстве я ходила в музыкальную школу и у меня была чудесная учительница. Мы разучивали разные пронзительные романсы и озорные польки. А когда я болела, то она даже приходила ко мне домой позаниматься. Однажды она рассказала моей бабушке, что ей очень тяжело работать в этой школе, коллектив ее не принимал, мягко говоря, а скорее даже откровенно травил. Да и многие ученики это тоже замечали, конечно. Перед моим каким-то там итоговым отчетным концертом (что-то вроде экзамена) она покончила с собой. И тогда музыкалку я бросила. А еще через несколько лет мы не знали, как избавиться от пианино. Его никто не хотел ни забрать, ни починить. Поэтому мы с папой просто расколошматили его топором. (София Амирова)

В нашу хрущевскую двушку для меня купили огромный рояль, который занимал почти всю большую комнату. Я любила, лежа на нем, смотреть телевизор. Раз в неделю толстая несчастная учительница поднималась пешком на пятый этаж. Как мы друг друга мучили, я не помню, но помню, что соглашалась играть какую-то пьесу про курочку, при условии, что мама с бабушкой подскакивали под звуки рояля, напевая «ко-ко-ко», а когда пьеска кончалась, громко кричали «ку-ка-ре-ку». Это длилось один год, когда мне было лет восемь. Но рояль простоял еще несколько лет. (Мария Игнатьева)

Было мне шесть лет, а у моей бабушки был баян. Бабушка была слегка (вообще-то не слегка, ну да ладно) поехавшей и решила в один морозный день отправить меня на занятия баяна. Все бы ничего, но слуха у меня не было примерно никогда и даже близко. Настал час икс: вечер ноября, с неба капает какая-то срань, и я в сиреневом комбинезоне иду сквозь непогоду с баяном, который в половину меня, в музыкальную школу. Сократив подробности логистики, придя, я искренне верила, что сейчас начнется «растяни меха, гармошка» с порога, но преподаватель попросил меня спеть. Я спела. В соседнем классе замолчали скрипки… я пела. Больше мы не встречались, и я побрела с баяном по ноябрю домой. (Nastya Tikhomirnova)

Бабушка часто мне рассказывала историю про мальчика, который вырос и горько упрекал своих родителей: «Что ж вы не учили меня музыке, когда я был маленький!» Я был талантливый начитанный ребенок и сразу понял, что выросший мальчик просто не хотел учиться, он хотел, чтоб вместо него учился несчастный малыш в прошлом. Но мне повезло, моя учительница пианино уехала в Израиль после года занятий со мной, и я не успел проникнуться ненавистью к музыке и стал в результате профессиональным музыкантом. (Vanya Zhuk)

Я третий ребенок в семье, старшие сестра и брат учились в музыкальной школе. Я нагляделась на них, и когда пришло мое время (лет шесть), уперлась насмерть, мол, в музыкалку – ни за что. Родители так изумились внезапному упорству обычно покладистой младшей девочки, что разрешили мне музыке не учиться. Старшая сестра на этапе училища бросила музыку и сменила профессию, брат прошел весь путь до аспирантуры консерватории включительно, он скрипач, и это у него явно призвание. А я уже в возрасте под тридцать внезапно стала петь в разных группах, кое-как осваиваю азы с разными преподавателями вокала и самостоятельно. И нет-нет, да и подумаю: «Ну вот что бы в детстве мне не позаниматься хотя бы сольфеджио и музлитературой, насколько бы легче сейчас было». Жизнь хохочет над нами, конечно (и правильно делает). (Анастасия Тихонова)

У нас дома было пианино. Когда-то давно его купили мамины родители и отправили маму учиться в музыкалку. Мама честно отучилась положенные семь лет сквозь боль и страдания, вышла оттуда с глубокой ненавистью и на пианино играла разве что «К Элизе», и то редко. Но нет – это история не про маму, а про меня! Потому что лет в шесть родители не придумали ничего лучше, чем послать на музыку меня. Музыкальная школа находилась в полуквартале от моего дома, но мыжумные, мы знаем, что музыкалка – зло как явление, поэтому будем таскать ребенка к преподавателю в получасе пути. Она была подругой моей тети, вроде бы хорошим исполнителем, но отвратнейшим педагогом. Мои пальцы она регулярно обзывала макаронами, и это в семье почему-то закрепилось, и мама называла пальцы (именно мои) макаронами очень много лет. Почему-то ей это казалось нормальным. У той тетки я проучилась около года и бросила, но родители не сдались (пианино-то дома стоит!) и года через три отдали меня другому педагогу (по-прежнему не в музыкалку рядом с домом). Там я страдала года два или три. Учительница была нормальной, но у меня категорически не получалось, не хотелось и вообще. Было обидно и неприятно.
А уже в 16 я сама пошла в музыкалку (которая к тому моменту как раз переехала подальше) на гитару. Проучилась всего год, но было прикольно. А, еще я часто читаю и слышу страдания учеников музыкалки по поводу сольфеджио. То ли до самой жести в сольфеджио я не доучивалась, то ли что, но оно мне всегда нравилось – просто и логично. Как математика. (Катя Островская)

У меня не было музыкальной школы, а был постсоветский репетитор – вполне в возрасте, но еще более вполне предприимчивая музичка из нашей школы Жанна Захаровна (под большим секретом мне было рассказано, что вообще-то Жанетта). Она развела в школе бурную деятельность по обучению девочек игре на пианино за малую денежку. Потом очень жаловалась, что ее заставляют открыть ИП и платить налоги. Меня она любила особо, но совсем не за то, что я хорошо играла (я серьезно занималась танцами и училась на отлично, и мне просто не хватало времени на фоно). Со мной она разговаривала (за наши же деньги, да-да). Говорила, что редко с кем можно вот так поговорить о политике и жизни. Надо понимать, это были мои классы с пятого по седьмой; видимо, сказывались годы: 1991-1994, все тогда говорили о политике, даже дети. Читала со мной газеты. А когда я все-таки что-то играла, отстукивала мелодию узловатыми пальцами с длинными острыми ногтями по моей спине. Из всего процесса обучения я больше всего запомнила одну мелодию Гайдна, что Моцартов было два, и ненавистные годовые экзамены, потому что на них было видно, что я не готова. Ни одни экзамены я не сдавала так плохо, как эти; как назло, они были открытые, с кучей учителей и родителей. И этот позор навсегда со мной. При этом я ни разу – до этого поста – не подумала разделить вину за это с Жанной Захаровной. (Светлана Бодрунова)

Мама – учитель фоно в музыкалке. Дальше можно не продолжать, так как отношения наши на долгие годы были этой самой музыкалкой и разрушены. Как бонус – слушать классику, и фоно особенно, я не могу физически. Начинается паническая атака в виде нехватки воздуха. (Sofia Pavlova)

Учитель классической гитары З., мрачный маньяк. Доводил меня придирками до головных болей, которые длились еще долго после того, как я от него ушел. С презрением относился к параллельным литературным амбициям и называл «лауреатик» (не помню уж, чего); сам при этом был автором жуткого двустишия, которым украсил классный журнал; я платил ему тайными эпиграммами, в том числе строками:
«Когда его болезнь подкосит
На месяц целый,
Носиться буду я от счастья,
Как угорелый».
Мечтал повезти своих гитаристов в Корею, потом в Воткинск, на родину Чайковского, но повез только на какой-то районный конкурс, умудрившись посадить учеников с инструментами в автобус, а родителей оставить на улице – как они потом нас нашли в каком-то неизвестном концертном зале, до сих пор не понимаю. Что еще? Ну, покупка блестящего пюпитра; одолженные гитары – четвертинки и половинки; учебники – Каркасси, Агафошин, Кирьянов, Иванов-Крамской, в виде книг и ксероксов, заботливо вложенных в файлы. Репетиции дома: папа ложится на диван и шутливо говорит: ну, ублажай мой слух; я как мог ублажал. Под конец наших свиданий З. зажилил у меня антикварный немецкий метроном – и вернул мне чешский, с дефектом (отбивал ритм не ровно, а как-то синкопированно). Каюсь, этот метроном я с удовольствием расхерачил на камеру вместе с моим другом. Три года занятий с З. были довольно кошмарными, но основам игры он меня научил. Вторым учителем был прекрасный Сергей Владимирович Меритуков в студии при Гнесинке; он был полной противоположностью: легкий, веселый, щедро делившийся своей виртуозностью, сердившийся – а вернее, расстраивавшийся – редко и только по делу; до сих пор радуюсь, когда вижу где-то его имя. В Гнесинке был магазин, где я умело развел маму на первую электрогитару, и буфет, где мы с папой ели что-то вроде «Роллтона», в котором попадались вкусные сушеные горошины. Тем не менее через два года я оттуда ушел: классическое музыкальное образование мне не покорилось. Но играю до сих пор (тренькаю, как пренебрежительно сказал бы учитель З.). (Лев Оборин)

В детстве я жила в маленьком городе, где было музучилище. И каждый год это училище выпускало порцию учителей музыки. Поэтому в нашем городе каждая девочка – мальчики тоже многие, но девочки почти поголовно – учились музыке. Но в маленьком городе на было ни оперного театра, ни симфонического оркестра. Поэтому все, что мы проходили на музлитературе – все эти снегурочки, русалки, хованщины и Русланы – жили только в воображении, основные темы играли одной рукой на фоно, а остальное себе представляли. И прекрасные учительницы, которые нам рассказывали о Гайдне, Чайковском и Шостаковиче, все это слышали только в записи в основном. Это как преподавать язык, никогда не бывая в стране его носителей. С тех пор люблю оперу – потому что мечта и эльдорадо. (Оксана Матиевская)

Все детство мечтала, чтобы моя скрипочка сгорела. Иногда родители устраивали спектакль, патетически умоляя честно признаться, что я не хочу учиться в музыкальной школе. Я лицемерно рыдала, потому что понимала, что для них это катастрофа, жизнь прожита зря, единственный поздний обожаемый ребенок не оправдал надежд. В профессии и просто в жизни музыкальное образование пригодилось, хотя скрипку после музыкальной школы в руки не брала. (Дита Бусан)

В музыкальную школу меня отдали поздно – в 7,5 лет. Тогда принимали уже только на классическую гитару. Мой преподаватель первые полгода со мной мучился, пытался снять зажимы – ну неудобно мне и все тут! Настал день, когда он выдохся и говорит – все, забудь все, чему учились. Просто сядь как тебе удобно и сыграй, как можешь. Это вызвало во мне восторг свободы – я быстро перекинула гитару слева направо и сыграла арпеджио. Свободно и с удовольствием. Я левша переученная в первом классе. Переучили за один день – привязав левую руку пеленкой к ноге. Нет-нет, у меня вполне интеллигентная семья, мама учитель. И вот собрали педсовет в школе – что делать? Ребенок вроде как одаренный, но не как все. Надо инструмент перетягивать на другую сторону. Решили учить как всех. Так я всю свою профессиональную жизнь 18 лет боролась с профзаболеваниями, переигрыванием руки и прочими напастями. Помогал идеомоторный метод Паганини в тренировках, когда руки не работали. Несколько раз начинала все заново после так называемых «заигрываний» рук – просто шевелить пальцем. А когда уже в музыкальном училище получала специальность дирижер оркестра, то встретила супер педагога – он спросил, отчего я чуть запаздываю, в то время как дирижер должен быть на такт впереди оркестра? А мне просто неудобно, я справа налево перевожу. И тут он дал мне волю – ты, говорит, делай как тебе удобно, главное, чтобы впереди была, а оркестр подстроится. И так я дирижировала с палочкой в левой руке (которая отвечает за ритмическую группу и находится справа от дирижера) с ведущей смысловой правой. И все полетело! Это был очень важный урок на всю жизнь! (Инна Прилежаева)

Не совершайте ошибок своих мам. В детстве я очень хотела играть на скрипке… но меня не взяли. А взяли на пианино, тем паче оно дома уже было. Я очень завидовала подруге, а она мне. В конце концов она перевелась «на фоно» и, кстати, прекрасно играет до сих пор. А я еле дотянула до 5 класса, и то на вечернем. Была такая форма. И потом вообще не играла, но скрипка меня всегда завораживает, до сих пор. Ну вот родился сын, да еще с абсолютным слухом! Конечно, прямо с пяти лет на скрипку. До третьего класса играл с удовольствием, а потом из-за сольфеджио, которого у него в первый год не было, при переезде и переводе в новую школу его оставили на второй год. И, конечно, все как у меня – еле закончил музыкалку и к скрипке больше не прикасался. А вот гитару любит. (Alina Galchenko)

Стараюсь учить детей любить и понимать музыку. А знаете, получается.
Именно потому, что в детстве видела огромную разницу в учителях и их отношении к нам. (Anna Ganin)

В Алупке, на Воронцовском винподвале – это по нижней дороге, под нижней автостанцией, дорога идет из Ливадии и кончается прямо на северной, вальтерскоттовой, площадке Дворца, так вот, слева и чуть-чуть вниз от остановки будет винподвал, – там жила моя первая учительница музыки со своей мамой. Их, кажется, и звали одинаково, дочь в честь любимой жены назвал сгинувший или белый, или красный офицер. Какие-то и мать и дочь были все дореволюционные. Она играла, я слушал и вдыхал из открытого окна смесь Черного моря с белым и красным мускатом, хереса с мадерой, моря, порта, кипарисов, муската, сентября, вечернего солнца. Ну согласитесь, до музыки ли мне, шестилетнему, было. Да и какая там музыка на первых порах: скачет белка прыг да скок, что за миленький зверек, вот бы мне ее поймать, всем ребятам показать. А из окна все тот же запах винных бочек, нагретых на сентябрьском солнце, где все перемешано, херес, мадера, мадера, херес, кипарис. (Yanislav Wolfson)

В шестом классе совсем стало невмоготу. Однажды порезала себе палец, так как не подготовила задание – порезала слегка, но замотала несколькими слоями. Пыталась уговорить родителей позволить мне бросить, но те были непреклонны. А через год с новой учительницей вдруг что-то пошло, да так, что меня стали готовить к музучилищу. Старший брат спас. Спросил: «Вот если у тебя выбор, читать или играть, что ты будешь делать?» – «Естественно, читать». – «Так зачем ты идешь в музучилище?» И после школы поступила на филфак. (Ольга Свенцицкая)

Отлично помню все минуты на уроках фортепиано, когда надо было смотреть на одну ноту, чтобы слезы не потекли от унижений. (Ira Plotnikova)

В детстве мечтала играть на арфе. Тогда почему-то часто показывали по телевизору, в перерывах между передачами, тетенек, играющих на арфе. Меня звук этого инструмента просто гипнотизировал, и тетеньки были красивые, всегда в длинных платьях и с изящными руками, перебирающими струны. Слух у меня, кстати, был абсолютный, но мама сказала: никакой арфы! Хрущевка, пятый этаж без лифта. Арфа просто не помещалась в нашу квартиру, плюс к ней еще и пианино нужно было иметь, и водить на занятия было некому. Мечта осталась мечтой. А я, уже никого из взрослых не спрашивая, пошла и поступила в художественную школу. И себе я тогда пообещала, что если у меня будет ребенок и он захочет играть, пусть даже на органе, так тому и быть. У дочери тоже оказался хороший слух, она выбрала флейту. (Ада Сван)

У меня были две одноклассницы (3 класс), которые занимались в музыкальной школе. Я сама очень захотела, мать со мной съездила, записала, это на Николо-Ямской. Знаменитая Алексеевская музшкола. Когда-то руководил ею Станиславский. Но оказалось, что в этом возрасте я могу попасть только в класс виолончели. Виолончели у меня не было, как, впрочем, и фортепиано. Для домашних занятий приходилось таскать инструмент от подруги. И школа была далековато, хотя и в пределах района. Преподаватель был нежен и все время тер подушечки моих пальцев, нахваливая. За первый год я научилась играть «Во саду ли, в огороде». Сольфеджио, конечно, не нравилось, но как играют на виолончели, я все-таки узнала. Обучение показалось малоэффективным, и я бросила. А Киркоров доучился там, похоже. (Мария Ватутина)

Меня отдали в музыкальную студию, просто попробовать. Оказалось, перспективы есть. Но мама не перевела меня в музыкальную школу, а оставила в студии, потому что был очень теплый контакт с педагогом. И я занималась фортепиано со 2 по 10 класс. Сама бросала, сама возвращалась через пару недель. Мой педагог стала для меня важным принимающим взрослым. Люблю ее очень. (Любовь Мамаева)

Когда мне было лет восемь-девять, пришла пора учить меня музыке. Как не учить-то? Прадед, отец деда, концертмейстером вторых скрипок был в Мариинке. Бабушка в юности у Юдиной уроки брала (хотя пианисткой не стала). Дома рояль стоит (кабинетный, перевезенный из Ленинграда в Москву вместе со всей семьей, еще в 30-х годах). Мама и обе тети ходили в музыкалку, на рояле играют. Вот дядя, их самый младший, вроде избежал музыки, но на этом как-то не акцентировали внимание. Однако есть одно «но»: я болезненный домашний ребенок, с шести лет у меня какие-то адские проблемы с желудком, я даже в школу почти не хожу, уроки делаю дома. Но ведь существуют в советской Москве начала 80-х частные педагоги! И мама находит по знакомым некую преподавательницу музыки. До сих пор помню ее имя-отчество. Она была Емельяновна. В общем, я жду некую почти сказочную женщину. Но она оказывается вовсе не волшебной, хотя и очень странной. У нее огромные, толстые и жирные черные ресницы (накладные, как я скоро выясню у мамы). У нее длиннющие, блестящие, острые, темно-красные ногти, которые клацают по клавишам. Она пахнет тяжелыми сладкими духами, у нее ярко накрашены губы, и еще у нее что-то такое на лице. Тональный крем, как мне поясняют потом взрослые. Очень, ОЧЕНЬ густой слой загорелого, бронзоватого оттенка, тональника. Модная мелкая «химия». Высоченные каблуки. В общем, эта женщина нарочито не похожа на женщин из моей семьи. И вот мы занимаемся. И через три дня снова. И занимаемся, и занимаемся. Преподавательница ведет себя очень странно. Она говорит со мной вроде бы спокойно, но мне кажется, что она дико злится. Она показывает мне, как надо ударять по клавишам, берет мою руку и бьет моими пальцами по слоновой кости – и это пугает, хотя ничего страшного вроде не происходит. Много-много позже я поняла: она дико раздражалась. Я, видимо, тупила. Преподавательница, видимо, сильно злилась. Но показать-то злость не могла! Я начала робко говорить маме, что мне не очень нравится музыка. Мама отвечала, что так бывает поначалу. Причем став взрослой, я узнала, что длинные ногти преподавательницы шокировали не только меня – ведь не должно быть ногтей, если играешь и преподаешь. Но мама отвечала бабушке, деду и тете: это лучшая рекомендация! Она учит детей самого Патоличева. Или, может, Демичева. Или внуков. В общем, детей из семьи члена ЦК. Для тех детей, возможно, эта женщина, одетая во все фарцовое и густо накрашенная, была знакомой и родной. И это вот раздражение, брезгливая злоба на тупого ребенка – их это, возможно, не пугало и не вымораживало так, как меня. Но я-то, видите ли, ни от кого из своих многочисленных родных взрослых этого раздражения не видела. Никогда. Мне очень повезло с семьей, но семье очень не повезло с рекомендациями и со святой верой мамы в эти рекомендации. Через пару месяцев у меня начались странные головокружения: внутри головы будто что-то крутилось, хотя реальность смирно стояла на месте. Меня показали многим врачам, диагноза никакого не поставили. Да, сейчас бы я предположила, что это либо проблемы с внутричерепным давлением (бывает в момент быстрого роста), либо соматизация стресса, из-за этих самых уроков, либо и то, и то. Тогда, в начале 80-х, слова «соматизация» вообще не было. Кто-то из врачей сказал маме, что ребенку нельзя перенапрягаться. И преподавательницу Емельяновну отменили. Я не то чтоб радовалась – мне было опять же как-то странно. Теперь я не учусь музыке, я не такая, как все в семье. Но я и не вижу эту лютую женщину с красными когтями и лошадиным злым лицом под слоем грима, она не тычет в клавиши моими руками. Больше я музыкой не занималась. Классическую музыку не понимаю. Но всю жизнь я по музыке тоскую. Слушаю то рок, то этнику. То беру интервью у клипмейкеров, то снимаю целый телепроект про опен-эйры или про перкуссионные тренинги. Когда я пишу сценарии или рассказы, мне нужна музыка, много музыки, особенно когда работа в самом начале. И если б сейчас сказочная машина времени, как Емелина печь, приехала ко мне, я бы погнала ее туда, в начало 80-х, и сказала бы маме: «Ну зачем ты платишь ей деньги, зачем даешь ей (м)учить СВОЕГО ребенка?! Я понимаю, ты нашла педагога с воооот такими рекомендациями, ты хочешь для ребенка самого лучшего – но просто посмотри на эту бабу! Ногти, ресницы, злоба, пофигизм – и маска вежливости. Найди, пожалуйста, другого препода…» Ох. Хорошо, что не существует машины времени. Потому что мама, думаю, и сама понимала, что с Емельяновной все сильно не так. Но РЕКОМЕНДАЦИИ и дети Демичева – это оказалось очень сильным. Жаль маму, жаль меня, даже рояль жаль. И нот я не знаю до сих пор. (Nadia Shakhova-Mkheidze)

Учеба шла с ужасной болью 9 лет. Меня отдали на фортепьяно в пять. До сих пор помню этот диалог. Меня спросили: «Асенька, хочешь пойти в музыкальную школу?» Я с большим сомнением ответила: «Мм, не знаю», и так началась вся эта эпопея. Ничего у нас не делалось кое-как, поэтому отдали меня не в какую-нибудь вонючую школу, где со мной будут петь песенки и прочее веселье, а в серьезную, откуда дети поступают в консерваторию. Тут нужно сказать, что семья у меня была чудовищно немузыкальная, особенно мама, которая слушала только Бориса Гребенщикова и только из-за слов. Помню, у меня был шок, когда я узнала уже ближе к выпуску, что другим детям покупают кассеты, чтобы они знали, как «должно» звучать произведение, а то и водили на концерты. Моя учительница, Нонна Мироновна, любила мне рассказывать две истории. Одна была про то, как в былые времена детям ставили чашки с горячим чаем на тыльные стороны рук, так что если забудешь о правильном положении, тут же обожжешься. Другая про то, как за неправильные ноты было принято бить по рукам линейкой. Выводы были неутешительные. Если я ошибалась, она говорила с непередаваемой интонацией: «Чудненькие нотки» или «чудненький аккордик». Я долго думала, что я одна у нее плачу на уроках, но ближе к выпускным экзаменам напряжение достигло таких высот, что я убедилась, что плачут у нее абсолютно все, включая родителей. В общем, я получила чертов диплом в 2001 году. Мама сказала: «Ну в крайнем случае тебя возьмут учительницей музыки. Вряд ли в школу, но хоть в детский сад, а это всегда кусок хлеба». (Asya Boyarskaya)

Инструмент дома уже был, поэтому решили отдать меня в музыкальную по классу фортепьяно. Самое смешное, что кроме дедушки, в студенческие годы бренчавшего на гитаре, музыке в моей семье никто не обучался. Прекрасно помню своего педагога: ухоженная, стильная, сдержанная, очень хорошо чувствующая своих учеников, – я ее обожала! Она привила мне вкус и любовь к классике, джазу, импровизации, но самое важное – упорство и терпение. Ведь обучение (особенно музыке) – это череда бесконечных утомительных, порой изматывающих повторений, которую не каждый выдержит. Закончила 7 классов и подготовительную с отличием, хотя «бунты» и вспышки желаний бросить все к свиньям собачьим случались, конечно. Возможно, родители просто взяли меня «на слабо». Играю и пою до сих пор с удовольствием, в кайф, для себя. Через 35 лет, на другой стороне планеты. (Victoria Akinfieva)

У меня не складывалось с общим фортепиано. Первая учительница брала меня за руку и вбивала мои пальцы в клавиатуру, как гвозди. Потом, к счастью, она куда-то уехала и я попала к более уравновешенной преподавательнице. Однажды, когда я пришла на урок, она спросила: «Машенька, ты не занималась?» Я ответила, что по гороскопу я телец, а фоно у меня по вторникам. Вторник – самый неудачный день для тельцов, поэтому на уроке я играю куда хуже, чем в другие дни. Учительница сделала вид, что поверила, и поинтересовалась, какой день недели для меня самый удачный. Пятница! В итоге уроки у меня были по пятницам и действительно пошло лучше, но дело было, конечно, не в астрологии, а в новой программе – обработках джазовых композиций, которые мне пришлись по душе, и я стала охотнее подходить к фортепиано. (Мария Стратонович)

В память о моем отце, недавно ушедшем… Я мечтала с пяти лет играть на инструменте, любовь с первого взгляда. Когда болела, из одеяла вылепливала себе клавиши и мысленно играла, не умея играть. Каждый новый переезд, когда папа, организовывая подъем инструмента на пятый этаж без лифта, шутил: «Почему ты не выбрала скрипку?» – каждый такой переезд был испытанием на верность. И мой старый, столетний инструмент сейчас – мой верный друг и советник. Спасибо. (Elena Bilash)

У меня каким-то чудесным образом обнаружился в пять лет абсолютный слух. Родители долго копили на пианино для меня, откладывая понемногу со своих невысоких зарплат провизора и режиссера научпоп фильмов. В один не прекрасный день потные грузчики втащили инструмент, как огромный лакированный гроб, на лямках, и он занял полкомнаты в скромной двушке, где ютились три поколения нашей семьи. Бабушка уже видела меня новым Эмилем Гилельсом, не меньше. Родители наняли милую репетиторшу, но, кажется, я испугался, что папа будет ей оказывать знаки внимания, а маме это не понравится, или мне было просто лень, не помню даже точный мотив (ахаха, разговор о музыке). Но однажды я взял трехлитровую банку клея ПВА, хранившуюся в шкафу в прихожей, и залил все клавиши. Репетиторша больше не приходила, пианино восстановлению не подлежало, простояло под покрывалом несколько лет и было отдано на условиях самовывоза. Я так и не научился музыке, о чем жалею до сих пор. (Борис Шойхет)

Повели на музыку как любого ребенка интеллигентов 70-х. Еще дома стояло старинное пианино, долгая история, как появилось. Я была послушна, но таланта не было, и чтобы соскочить красиво, стала слабеть глазами – прогрессирующая близорукость, каникулы в атропиновой яркости. Родители-врачи забрали меня из школы стремительно, что не помешало через пару лет пристроить меня в английскую школу – бабушкина подруга преподавала в ней химию. В старших классах, отведенная родителями в турклуб, приобщилась к авторской песне и освоила гитару, уже без школы и учебников. (Елена Соколова)

Ко мне на дом ходила полная еврейская женщина Елена Матвеевна. На плечах у нее был шарф из дохлой лисы с неотрезанной мордой. По словам мамы, она должна была учить меня игре на фортепиано, но больше всего она рассказывала мне свои эротические фантазии. Безобидные женские фантазии про мужскую руку незнакомого мужчины в купе поезда. Такая Даниэла Стил для маленьких. (Julia Kozyreva)

Я очень хотела учиться музыке, но мне мама сказала, что район у нас опасный, одну меня она вечером никуда не пустит, а сил у нее нет. И что готова водить меня только на одну студию-секцию, поэтому я выбрала не музыку, а студию рисования, в которую уже ходила и которую не готова была бросать. А выбрала бы музыку, возможно, была бы сейчас не дизайнером, а учительницей музыки. А в школе на уроках пения мне учительница петь вообще запретила. Сказала, что я фальшивлю и мне медведь на ухо наступил. Потом я еще много раз это слышала от разных людей. Жила много лет, думая, что у меня совсем нет слуха. В тридцать лет пошла на частные уроки сольфеджио, и оказалось, как минимум, по словам моего педагога, что слух у меня очень хороший. Педагог брала на фортепьяно ноту, я ее почти всегда правильно называла и могла повторить голосом. Только музыкальная память у меня не развита, то есть минут через десять уже не могу голосом ее повторить, так как в голове я ее уже «не слышу». Плюс мне трудно петь песни, которые не в моем диапазоне, не умею я их мысленно услышать, как они должны в моем исполнении звучать. Не понимаю, как спеть моим сопрано то, что обычно поют, скажем, баритоном, и поэтому фальшивлю. А вот если песня написана под сопрано изначально, пою под аккомпанемент вообще не фальшивя. Когда узнала, что, оказывается, мне не наступил медведь на ухо, расплакалась даже, хотя мне не очень свойственно, расчувствовавшись, утирать слезы. Муж иногда уговаривает спеть, но мне дико тяжело, как будто какой-то блок стоит, страшно. Он и записывал, и давал послушать, и говорил – вот, слушай, ты вообще не фальшивишь, а мне все равно кажется, что он мне льстит. (Michal Gitel)

Занятия музыкой в детстве обладали какой то магической аурой. Но понятия сольфеджио и история музыки как-то настораживали. И я уговорила родителей взять мне преподавателя на «просто учить играть для себя». Платил за эти занятия дед, какие-то безумные деньги. По-моему, 25 рублей в месяц. Довольно быстро мне надоело играть гаммы и занятия превратились в муку. Я приходила в соседнюю пятиэтажку на дом к учительнице, и меня уже на входе в подъезд начинало мутить. У нее был взрослый сын-инвалид, и мне было его жалко. В стеклянной двери книжного шкафа у нее стояла черно-белая фотография Modern Talking, и я никак не могла понять, как может преподаватель фортепиано (классика, классика!) слушать такую муру. Я выучила Fur Elise, это оказалось моей вершиной. Почему-то надо было играть детские песенки из пионерского сборника. Мне совершенно не нравилось, но перечить у меня не было смелости. Однажды я пришла, когда еще не закончился предыдущий урок. За инструментом сидел мальчик моего возраста, и учительница орала на него: посмотри на эту девочку (показывая на меня), она ужасно, отвратительно, жутко играет, но она играет в сто раз лучше тебя. Я отзанималась год или два. Мне казалось, что мне надо было самой прийти и сказать ей, что я больше не хочу заниматься, но мама избавила меня от этой муки. Пару лет назад я взяла в руки гитару и с огромной радостью занимаюсь. (Анна Самохвалова)

В семь лет меня отдали в музыкальную школу на класс фортепиано, и семь лет я там промучилась, так как уйти, не закончив ее, мне не разрешали. Каждое занятие дома сопровождалось моими психами, боем кулаками по клавишам и маминым непоколебимым: «Еще семь раз чисто сыграешь и свободна!» Прогулять не удавалось, так как учительницей по специальности была моя крестная и любое мое малейшее опоздание сопровождалось звонком маме. На уроках меня постоянно одергивали за локти, чтоб я их не опускала, до сих пор при воспоминании сводит скулы. Хоть моя преподавательница и говорит, что я была одной из лучших ее учениц, она сильно не парилась и не посылала меня на какие-либо конкурсы и т.п., хотя дети из нашей школы ездили и в другие города, и заграницу. Однажды на отчетном концерте я играла в паре со скрипкой, на которой играла одна из преподавательниц, она сбилась, а потом рассказывала всем, что на самом деле сбилась я. После окончания музыкалки к инструменту я не подходила больше никогда! (Yulia Olshanska)

У меня с начала и до конца музыкалки была одна учительница, к которой я могла прийти с любым вопросом из области музыки, театра, литературы и т.д. Когда по телевизору показали «Солярис», я первым делом пошла к ней спрашивать, что это за музыка там. Мне даже в голову не могло прийти, что она могла этого не знать – и я не ошиблась. Она сказала: «А что? Это мысль. У тебя же мужская рука!» (мне едва исполнилось 12 лет) – и принесла на следующий урок фа-минорный хоральный прелюд Баха, который использовался в фильме. Как раз был конец года и надо было выбирать программу на следующий, вот мы его и выбрали. Вообще она всегда приносила мне несколько разных вариантов на выбор в каждой категории, но это всегда была такая манипуляция, чтобы у меня создалось впечатление, будто я сама себе выбрала программу. Я потом только поняла, что непременно выбрала бы, к примеру, Шопена, если бы мне предложили, но мне никогда не предлагали на выбор ничего из того, что могло бы быть сыграно маленькими пальчиками, но требовало большой железной задницы – у меня же было все наоборот. В результате у меня был репертуар из впечатляющих, но не требующих долгой кропотливой работы произведений с большими аккордами, исполняемыми моими «мужскими руками». До сих пор мне трудно забыть смешанные чувства, вызванные этим определением. (Лана Айзенштадт)

Бабушка прекрасно импровизировала и могла с ходу изобразить русские романсы, «что-нибудь из Шуберта» или какую-нибудь современную мелодию. А мама мечтала заниматься музыкой, но почему-то не сложилось. Вот она на мне и отыгралась. Заставила в шесть лет поступать в какую-то спецшколу музыкальную, а в день экзаменов сводила меня к окулисту. Мне закапали такие капли, которые очень увеличивают зрачки. И вот, значит, стою я перед экзаменаторами, ни хрена не вижу, и еле-еле вывожу «Во поле березка стояла», ошибаясь на каждой ноте. Петь я никогда не умела и не любила, но мама с бабушкой решили, что у меня музыкальный слух, и этого должно хватить. В общем, экзаменаторы решили, что им привели девочку-дебила, и особо своих ощущений не скрывали. «Ээээ, ваша девочка очень маленькая, ей надо еще подготовиться, приходите в следующем году, ну или в районную музыкалку ее отдавайте», – сказала строгая, тучная дама с высоким пучком. Потом я год занималась на дому у крутой учительницы, и на следующий год в школу все же поступила, в эту, в крутую, и все лишь для того, чтобы немедленно заболеть астматическим бронхитом и перестать в нее ходить. Пришлось продолжить в обыкновенной. Как-то раз я сломала правую руку, и мама заставляла меня играть левой. Я ненавидела решительно все, в особенности «Детский альбом» Петра Ильича. Болезнь куклы, смерть куклы – да похороните ее уже и давайте закончим, думала я, подсовывая под ноты тонкие книжки. С момента отъезда из Москвы в 14 лет инструмент почти не трогала. А несколько лет назад мама купила моим близняшкам орган. У них очень классная учительница, они не знают, что такое гаммы и «Смерть куклы», играют «Венгерские танцы» и подбирают Билли Айлиш. (Ксения Светлова)